— «И я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри»[89].
Дос–Орсос повернулась к Накаде.
— Не имеет значения, кто создал бомбу, — сказала она. — Может быть, и епископы. Сами создали и сами ее боялись. Не имеет значения, кто ее взорвал и почему, во имя Дос–Орсос, епископов или калифа Кордовы.
— Или регента Йошино, — продолжила Накада.
Дос–Орсос кивнула.
Во дворе запели трубы. Накада тоже выглянула в окно. Трон был поднят, на нем восседал седовласый человек в европейском одеянии. Перед троном стояли семь ангелов, и каждый держал в руках открытую книгу.
— «И книги раскрыты были», — сказала Дос–Орсос, — «и иная книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» [90].
Накада вспомнила про детей в рыбацкой деревне. Вспомнила погребальный костер Хаяши, а потом и саму Хаяши — такую, какой она ее увидела в первый раз, под ярким небом Мексиканского залива. Вспомнила, впервые за долгие месяцы, своего мужа и сына, которых она никогда больше не увидит, — теперь она знала это наверняка.
— Вы же знаете, — вдруг сказала Дос–Орсос, будто читала мысли Накады. — Кровь детей Эспирито–Санто и на наших руках. В Судный день мы все за это ответим. Вот и случилось то, что было «как образы», — продолжала она, — а описаны они были «в наставление нам, достигшим последних веков»[91].
Накада перевела взгляд на открытую аптечку. В первый раз — и она удивилась, осознав, что в первый, — ей захотелось узнать, что на самом деле было в этих ампулах.
— Я знаю, в чьей крови мои руки, — ответила она Дос–Орсос. — Не мне спрашивать, в чьей твои.
Она повернулась к выходу. Но на пороге остановилась.
— Прости меня.
Утром она нашла Ишино, взяла его за руку и повела за собой к морю, в порт, где у причала по–прежнему качался на волнах их катер. Уцелевшая турбина завелась со второй попытки.
Она направила катер от берега, но не на запад, к каналу и Рио–Балдио, а на восток. Там, на востоке, в маленьком прибрежном городке под названием Сан–Лукас, она сменяла его вместе со всем содержимым, оставив себе лишь одну сумку с медикаментами, упаковку соевых хлопьев и пакет риса, на вьючную ламу, бурдюк для воды и пару шерстяных одеял. Потом нашла дорогу, которая вела в горы.
На перевале она один раз оглянулась. Далеко на юге, у горизонта, висели черные тучи, и все скрывала непроглядная тьма. А здесь светило солнце, вдоль грунтовой тропы зеленели тополя, и воздух был свежий и чистый. Накада достала из сумки карту Шираоки и, сверившись с ней, убедилась, что выбрала верное направление: туда, где белело незакрашенное пятно неизвестного, прочь от войны.
Где–нибудь там живут люди, никогда не слышавшие ни про Аль–Андалус, ни про Японию, ни про конец света.
Накада сложила дрожавшую на ветру карту. Одной рукой снова взяла за руку Ишино, другой — уздечку ламы, и они двинулись в путь. Больше она не оглядывалась.
РЭЙЧЕЛ СВИРСКИ
СНОВА, СНОВА И СНОВА
Произведения молодой писательницы Рэйчел Свирски появляются в «Subterranean», «Tor.com», «Interzone», «Fantasy Magazine», «Weird Tales» и других изданиях. Ее работы номинировались на премии «Небьюла», «Хьюго» и премию Теодора Старджона. Среди последних опубликованных сочинений Свирски — «Эрос, Филия, Агапе» («Eros, Philia, Agape»), «Память ветра» («А Memory of Wind») и сборник «Сквозь сонную тьму» («Through the Drowsy Dark»). Совместно с Шоном Уоллесом она участвовала в подготовке антологии «Люди Книги: десять лет еврейской научной фантастики и фэнтези» («People of the Book: A Decade of Jewish Science Fiction & Fantasy»).
Ниже представлена ироничная, изящно написанная история, которая повествует о столкновении поколений, еще раз подтверждая тот факт, что чем больше меняется мир, тем больше он остается прежним…
Все началось с Лайонела Колдуэлла. Он родился в 1900 году в строгой менонитской семье, где искренне верили в то, что грех непотребства — это танцы, вино и украшения. Едва Лайонел подрос, он тут же сбежал в город, а там стал заходить в богопротивные бутлегерские забегаловки, где пил виски и ром, ругался, поминая всуе имя Господа, и танцевал в обнимку с женщинами со стрижеными волосами и в носках.
Лайонел начал продавать украшения и сделал себе на этом состояние. Рубины с сапфирами не потянули его на дно даже во времена Великой депрессии. Лайонел искренне верил, что богатство убережет его от любых невзгод… Потом родился Арт.
Лайонел поздно обзавелся семьей, так что юность Арта пришлась на шестидесятые. Арт отверг отцовские консервативные ценности, выбрав мир, любовь и облегченные требования к гигиене. Без всякого стыда он встречался с негритянками и еврейками и не стригся, отрастив темные волосы чуть не до пояса.
— Какого черта? — зарычал Лайонел, когда Арт вернулся из колледжа домой с конским хвостом на затылке.
Не успел Арт раскрыть рот, как Лайонел грохнул об стол стаканом с виски. — Меня от тебя тошнит, — сказал он и ушел рычать в свою комнату.
Вскоре Арт еще раз огорчил родителя, женившись на еврейке, дочери голливудского продюсера. Неохотно, но Лайонел на свадьбу пришел. Надравшись в баре, щедро оплаченном тестем Арта, Лайонел подобрел.
— Ты хороший еврей, — объявил он Джеку Филдстону, по матери Голдману, и поднял бокал шампанского.
Джек придержал язык ради семейной гармонии.
Жена Арта, Эстер, не стала сидеть дома. Она преподавала историю искусств в Государственном университете Сан–Франциско, где и стала профессором своей кафедры. Эстер сразу дала понять, что никаких детей не будет, пока она не получит кафедру, так что обе их дочери родились в восьмидесятых.
Старшая, Сейдж, была пухлой, по–младенчески круглой, но росла отнюдь не милой, а угрюмой и мрачной. Красила волосы во все цвета радуги, ходила с «ирокезом», в армейских ботинках, вся в цепях и с кольцом в носу. Наличные она зарабатывала тем, что налаживала всем в
