Толпа расступилась, пропуская вперед женщину маленького роста, с прямой спиной, в ярком антильском одеянии, бесформенном, как конская попона. Длинные, тронутые сединой черные волосы свободно спадали по плечам. Клара Дос–Орсос выглядела старше, чем на фотографии Кавабаты, но это, вне всякого сомнения, была она.
Апалаксийская Дева подняла руку к Накаде, и ее окружила толпа.
В комнате на верхнем этаже здания из песчаника, имитировавшего какую–то древность, было темно и неуютно: двери, узкие окна, квадратные сводчатые арки — все размеры составляли примерно две трети от нормального. Накада касалась волосами потолка, а двум охранницам, которые держали ее за руки, перед входом пришлось нагнуться.
— Какой вы веры, доктор? Буддистка?
Дос–Орсос говорила по–гречески бегло и почти без акцента, как константинопольские преподаватели Накады. Бывшая монахиня сидела на низкой кушетке, и когда она обратилась к Накаде, от окна ей на лицо упала серая полоса света.
— Я врач, — сказала Накада. — Моя религия — помощь людям.
Перед Дос–Орсос на подставке для ног лежала сумка Накады. Бывшая монахиня подняла ее, обследовала, вынула аптечку, нашла пакет с ампулами Кавабаты и другой, побольше, с остатками ампул с физраствором для опиума. Дос–Орсос взяла второй пакет и бросила на пол, так что он лег посередине между ней и Накадой.
— Вы наркоманка, — изрекла она. — Ваша религия — опиум.
Накада открыла было рот, но ничего не сказала. Ей нечего было ответить.
— Что это за место? — спросила она.
— Какое место?
— Это. Этот остров. Эти здания. — Накада кивком показала на окно. — Эта площадь?
— Этот остров? — сказала Дос–Орсос. — Остров Семи городов. Раньше здесь был парк аттракционов. Эфесо, Эсмирна, Пергамо, Тиатира, Сард Филадельфия, Лаодекия… Семь. — Накада вспомнила, что им говорил русский. — Вы увидели часть Эсмирны. Ее строили для туристов из христианских стран. — Дос–Орсос печально улыбнулась. — По случайному совпадению, строили японцы. Проект был не слишком успешным.
— А стал? — спросила Накада.
Дос–Орсос отозвалась не сразу. Вместо ответа она сама спросила:
— Доктор, а вам сказали почему? Почему им так нужно меня… вылечить?
— Мне сказали, у вас шизофрения, — ответила Накада.
Собственный голос, прозвучавший будто издалека, показался ей чужим — холодный, бесстрастный голос врача, голос из аудиоцилиндра.
— Возможно, в параноидальной форме.
Лицо Дос–Орсос оставалось в тени. Она закрыла глаза.
— Сказали, что события в Эспирито–Санто — ваших рук дело, — продолжала Накада. — Что взрывное устройство создали ваши люди.
— Бомбу, — сказала Дос–Орсос, по–прежнему не открывая глаз. — Вещи следует называть своими именами. — Глаза открылись. — И ответственность за создание бомбы на мне, так, доктор?
Накада обвела взглядом комнату, не предназначенную для жизни. Стены из голых досок, пол цементный. В углу, где прохудилась кровля, по стене текла вода и собралась лужа. Дос–Орсос сидела на кушетке из грубо скрепленных досок и двух бревен. Сняв полосатую шерстяную накидку, женщина осталась в платье, когда–то наверняка прекрасном, а теперь в грязных пятнах.
— Не знаю, на ком эта ответственность, но, судя по тому, что я вижу, ваши люди не способны даже починить крышу.
Охранницы перевели Накаду в другое здание, двадцатиэтажное, на удивление обычное, только наполовину недостроенное. Оно было бы вполне к месту где–нибудь в пригородах Нанины или Константинополя. Лишь пройдя через пустой вестибюль, мимо металлической двери пожарного выхода, Накада сообразила, что это гостиница.
Они поднялись на четвертый этаж. Большая часть номеров стояла без дверей и без мебели, но в одном дверной проем закрывала грубая металлическая решетка, принесенная сюда, по–видимому, с какого–нибудь завода или из мастерской. Охранница отодвинула ее, а вторая втолкнула внутрь Накаду. Посреди комнаты стояла лежанка, похожая на ту, на какой сидела Дос–Орсос. Вместо матраса на ней лежал кусок желтого вьетнамского латекса. По углам кушетки были прибиты сыромятные ремни.
Охранницы пихнули Накаду к лежанке. Накада попыталась сопротивляться, но министерские курсы самообороны она проходила давно, и женщины эти, в отличие от бестолкового аптекаря на вспомогательном судне, были к ее сопротивлению готовы. После недолгой борьбы, закончившейся резким ударом колена по почкам, Накаду надежно привязали ремнями, и она, задыхаясь от острой боли, лежала, стараясь восстановить дыхание.
Она ждала, что и дальше ее будут бить, или и того хуже, но только услышала, как заскрежетала решетка, и женщины ушли, оставив ее одну.
Вскоре Накада поняла, что им незачем ее пытать. Ее тело прекрасно справлялось с этой задачей. Голова раскалывалась. Мышцы ныли. Болела спина. Зудела кожа, зудело под кожей — будто муравьи, доедавшие останки распятого епископа, закончили свое дело и принялись грызть ее, Накады, живую плоть. Ее трясло, как в лихорадке, и вскоре у нее в самом деле поднялась температура. Когда она просыпалась, хотелось спать, а когда засыпала, ей снились кошмары, в которых по очереди являлись то Шираока с перебитым горлом, то распухшая Хаяши, то дети из рыбацкой деревни или обуглившиеся тела в Эспирито–Санто.
Однажды ей привиделся русский, Семенов, который сидел в изножье ее постели, закинув ногу на ногу, а руки лежали по бокам ладонями вверх.
— Когда я сюда приехал, я думал, что Новый Свет — это метафизика, битвы идей, — сказал поэт, и греческий у него был лучше, чем ей запомнилось. Впрочем, возможно, в галлюцинации он говорил не по–гречески, а по–русски, и Накада его отлично понимала, хотя никогда раньше не слышала. — Пришельцы из Старого Света, как мы с вами, ввязались в них на свой страх и риск. Но я ошибался.
У него появилась новая татуировка: стилизованная рыбка из двух пересекающихся волнистых линий. Кожа вокруг свежей татуировки припухла. Накада подумала, что ее нужно обработать.
— Мой народ, — продолжал русский, — ваш народ, народ калифа, даже епископы —
