— Ты думаешь, что все это, — сказал Шираока, который вдруг тоже оказался рядом; он стоял у штурвала на своем катере. Он сделал жест, охватывавший облезлый гостиничный номер, остров, весь континент, — все это — лишь подпорки для какой–то одной ничтожной японской идейки? Ты ошибаешься.

Приходили и другие посетители, более осязаемые.

Иногда у постели сидела Нода, которая молча прикладывала к ее лбу ладонь, проверяя температуру, считала пульс, обтирала зудевшую кожу, смазывала целебной мазью запястья и лодыжки под ремнями, вливала в рот чай и лекарства — без опиума.

Иногда приходила Дос–Орсос. Она либо сменяла Ноду, либо просто сидела рядом, слушая, как Накада кричит, рыдает, умоляет, чтобы ей дали опиум, или чтобы убили, или чтобы выпустили.

Однажды ей приснился хороший сон. Накада стояла одна на узкой безлюдной улице в большом белом городе, под серым небом в облаках, перед открытыми деревянными воротами. За ними уходила вверх лестница, конец ее терялся в темноте. Там ее ждали две женщины, одна полная, другая худая, Накада знала это наверняка, хотя не видела их. Накада едва не дала им обет — им или их владыке — лживый обет. Она знала, что это неправильно, но белый город у нее за спиной подталкивал, требуя обета и исполнения долга.

Она вошла в ворота.

Небо прояснилось.

Накада очнулась. Ей показалось, что это произошло давно, хотя она не понимала, когда, и не знала, сколько пролежала с открытыми глазами, разглядывая грязную штукатурку на потолке. Веревки из сыромятной кожи, раньше стягивавшие ее запястья и лодыжки, исчезли.

Она поднялась. За окном был солнечный день. Накада двинулась к окну. Руки и ноги словно набили песком. Она чувствовала себя так, будто ей тысяча лет.

Ей был нужен опиум. Не так отчаянно, как раньше. Лишь в медицинских целях. Накада подумала, что для таких, как она, право на опиум должно быть прописано среди основных прав человека.

За окном внизу она увидела Ноду. В таком же полосатом одеянии, как Дос–Орсос, она стояла посреди серой асфальтовой площадки и занималась токуику[84]. На асфальте вокруг сидело, наверное, человек сто подростков, которые ее внимательно слушали. Среди них был Ишино, одетый в свои синие форменные брюки и антильскую рубашку с бахромой.

Нода умолкла. Повернулась лицом к дому, откуда на нее смотрела Накада, и попрощалась с детьми, поклонившись на китайский манер: с прямой спиной, сложив руки на уровне груди. Потом опустила руки, наклонила голову и стояла, пока ее слушатели поднимались и уходили, парами или по одному. Ишино ушел одним из первых. Все уже разошлись, а Нода так и продолжала стоять. Накада отошла от окна.

— Выходи, — сказала Клара Дос–Орсос. — Не заперто.

Теперь Накада могла гулять в парке. Наверное, думала она, можно отсюда уйти, хотя катер уже пересек озеро и возвращался назад по Рио–Балдио, — но что–то, чего она не могла объяснить, продолжало удерживать ее на месте.

Не Ишино. При встрече на улицах мальчишка ее не узнавал, а местные жители обращались с ним как с юродивым — женщины кормили, дети водили за руку. Хотя от Накады они старались держаться подальше, будто защита и доброе отношение Дос–Орсос означали для них неудачу, и неудача эта была заразна.

С ними она почти всегда была одна, и одна бродила по парку среди потешных руин, которые теперь, разрушенные по–настоящему, казались еще менее реальными; одна стояла у главных ворот под надписью «СЕМЬ ЗОЛОТЫХ ГОРОДОВ» на антилианском, латыни и греческом; одна взбиралась наверх по остовам искореженных аттракционов, разглядывала диораму с замершими, неподвижными марионетками, изображавшую апокалипсис, и оттуда наблюдала за жизнью города, за Нодой на площади, которая учила своих подопечных основам рейки и акупунктуры.

В «городе» под названием Филадельфия Накада нашла вполне приличную киностудию. Наверное, подумала она, здесь Нода и снимала те самые пропагандистские ролики, которые Накаде показывали в Да Витории, но, похоже, с тех пор студией никто не пользовался. Один за другим Накада ставила в проигрыватель цилиндрики, выбирая их наугад. Все записи были на антилианском, почти на всех — голос Дос–Орсос, но о чем речь Накада не понимала, только отдельные слова. В основном это были названия: Антилия, Андалусия, Эсприто–Санто, — и еще «епископы, мученики, бомба, Антихрист, Вавилон», которые повторялись часто, так что через некоторое время Накада стала их разбирать.

Под конец прогулки Накада каждый раз оказывалась на дорожке в той части парка, которую Дос–Орсос называла Эсмирной, и шла в комнату бывшей монахини.

— Вы же понимаете, что вы меня не вылечили, — сказала она как–то в разговоре с Дос–Орсос. — Понимаете, что нельзя вылечить от зависимости, просто отняв опиум. Он вызывает глубинные изменения в гипофизе и гипоталамусе.

— Неважно, вылечили или нет, — отозвалась Дос–Орсос. — Может быть, если бы вылечили, вы не оказались бы так здесь полезны.

Накада поняла, что эти слова Дос–Орсос обращены не столько к ней, сколько к Ноде, хотя не знала, о чем речь.

— Как епископы? — спросила Накада, бросив взгляд вниз, во двор.

Вместо ответа Дос–Орсос спросила:

— Вы когда–нибудь бывали в Кордове, доктор?

— Один раз, — сказала Накада.

— Ходили в Матаф–аль–Андалус — в Мадину–аз–Захра, роскошный дворец Абд–ар–Рахмана?

Накада покачала головой. Она приезжала в андалусскую столицу на каникулах в группе из десятка таких же, как она, константинопольских студентов. В ее воспоминаниях об этом прекраснейшем из городов западного мира остался, главным образом, арабский район с его питейными заведениями, танцевальными залами и курительными салонами, где они курили гашиш.

— Я жила в Кордове семь лет, пока не приняла постриг, — говорила Дос–Орсос. — В Иберии и в Италии живет много бедных антильцев. Вам это известно? Языки там легкие, различий мало, и для антильца их выучить ничего не стоит. Однажды в наш город приехала группа римских миссионеров. Они отобрали восемнадцать девочек, в том числе меня, и увезли нас в Компостелу. Несколько лет нас учили латыни и греческому, а потом у миссионеров закончились деньги. Я и еще три девочки сбежали назад в Кордову, потому что в