— Она — это кто? — спросила Накада.

— Дева.

Он увидел в ее глазах непонимание и добавил по–антильски:

— La Virxe da ‘Palaxia[78].

— Ты про Дос–Орсос? — сказала Накада. — Что тебе о ней известно?

Семенов огляделся по сторонам, словно на этом плоском, сожженном, полузатопленном берегу могли оказаться чужие уши. Накада только теперь заметила, что на тыльной стороне ладони у него грубо вытатуирован крест.

— В верховьях Рио–Балдио, — сказал он наконец. — Город Сан–Лукас. Там — озеро. Искусственное. Остров.

Тут, будто он и так слишком много сказал, русский заторопился прочь, опустив голову.

— Остров, — повторила Накада и покачала головой.

Она кивнула Шираоке, и тот завел двигатели.

— Это все правда! — крикнул с берега русский, когда катер проходил мимо него. — Семь епископов, — неслось им вслед. — Семь городов. Семь сосудов Духа Господня. Семь печатей. Семь ангелов и семь труб! Семь голов! Семь рогов!

Они уже входили в дождевой канал Акуамагны, и оттуда голос русского был больше не слышен. Его нелепая белая фигура продолжала торчать на берегу. Он посмотрел, как катер вошел в канал, потом повернулся и двинулся на север, в сторону Празы и разрушенного собора.

Накада взяла у Шираоки атлас и нашла карту, где изображались тот самый город и остров, о которых говорил русский.

— Сколько туда ходу, доктор?

— Не могу сказать, — машинально ответила Накада. Потом исправилась: — Далеко.

— Сколько?

Накада пожала плечами и закрыла атлас.

— До Ла Витории, потом вверх по Восточному рукаву километров двести, а потом, наверное, вверх по Рио–Балдио.

Шираока повернулся к ней.

— Но ведь это же вне зоны.

— Наверное, — снова пожала плечами Накада. — Но идем мы именно туда.

Через день пути на север от Эспирито–Санто Акуамагна снова начала оживать. Мимо катера шли баржи — на север с продовольствием, на юг с ранеными, — проплыли патрульные Министерства на лодках с подводными крыльями и санитарные катера. Рыболовные яхты с дымящими мазутными моторами и крутобокие лодки с широкими латинскими парусами засновали по реке, будто не было никакой оккупации и никакой войны, хотя внимательный глаз заметил бы, что команды на всех этих суденышках сплошь из женщин, детей и стариков.

Прошла неделя с тех пор, как они высадили русского у шлюзов, день клонился к вечеру, когда они услышали музыку. На западном берегу Накада заметила легкое, колеблющееся сияние, похожее на свечение болотного газа. Когда катер подошел ближе, она разглядела ряд качавшихся на воде бумажных фонариков, которые освещали что–то длинное, белое, похожее на трех- или четырехэтажное здание с колоннами возле самого края воды. В действительности это оказался фантастически раскрашенный паром или баржа — нижняя часть корпуса и высокие трубы черные, деревянные надпалубные постройки белые и покрыты такой искусной резьбой, что она вполне могла бы украсить стены любого дворца в Андалусе.

На мостках и на прогулочной палубе висели фонарики поменьше. В их свете Накада увидела мужчин в синей форме Министерства — кто–то пел, кто–то орал, кто–то блевал, перегнувшись за борт. Колонки нещадно фонили, пахло, как на пивоварне, — горячей водой и дрожжами.

— Праздник, — сказал Ишино.

— Обон[79]? — спросила Хаяши.

— Обон в июле, — напомнила ей Накада.

— Вспомогательное судно, — сказал Шираока. — Пришвартуемся, нужно подзаправиться.

— А пивом можно? — спросил Ишино.

Вспомогательное судно оказалось бывшей баржей, которую переоборудовали еще до войны, найдя юридическую уловку, позволявшую обойти налог на роскошь и суровые моральные ограничения епископских земель. Накада быстро отыскала медицинский пункт позади пивного зада, где стояли игорные столы, покрытые красным сукном, а по стенам висели в рамках под стеклом постеры, рекламировавшие музыкальные группы, алкоголь и проституток. На сцене, согнувшись над микрофоном, качался очень пьяный полковник медслужбы с длинным лошадиным лицом и тянул бесконечную заунывную балладу про любовь, а его слушателями были обслуга, младшие офицеры и антильские проститутки.

Тощий небритый сержант–фармацевт с неохотой оторвался от игры в кости, мрачно, но быстро и без вопросов заполнил обе походные аптечки но списку Накады.

— А также восемьдесят гран опиума, — добавила она, когда сержант почти закончил собирать вторую аптечку, — высокой очистки.

Она сказала это небрежно, таким тоном, будто вспомнила про спирулину или порошок женьшеня.

Фармацевт поднял на нее глаза.

— Я не могу выдавать опиум без письменного распоряжения начальника лагеря.

— Это аптечки для санитарного катера, — сказала Накада и с раздражением отметила в своем голосе просящие нотки. — Мы идем к верховьям. Выходим утром.

— Прошу прощения, — сказал фармацевт, пожимая плечами. — Нет распоряжения — нет опиума.

Вероятно, на лице у Накады промелькнуло разочарование, потому что он вдруг улыбнулся.

— Разве что…

Он вышел из–за стойки и окинул ее взглядом с ног до головы, рассматривая ее фигуру под мешковатой синей формой.

— Разве что вы сделаете что–нибудь для меня, и тогда я, возможно, найду для вас гран этак пять…

Накада смотрела на сержанта. Он, безусловно, получал удовольствие от ситуации. Не то чтобы ему так уж сильно хотелось секса, но его грела мысль о том, что она, Накада, в его власти — не как женщина, а как старшая по званию, офицер, врач, — и что только он может дать ей то, о чем она просит. Его губы сложились в улыбку. И Накада подумала, что наверняка он делает это не в первый раз.

Улыбка все и решила. Накада очнулась. Подошла вплотную — улыбка стала шире, — обхватила его ноги левой ногой, одновременно одной рукой рванув вниз за воротник, а другой вывернув ему назад правую руку. Он потерял опору и стукнулся лбом о стойку, да так, что стойка опрокинулась. Следующим движением Накада, превратив его вывернутую руку в рычаг, бросила сержанта на пол и поставила ногу ему на поясницу.

Свободной рукой она достала из сумки футляр с приказами и сунула ему в