Но после того, как Эльзасец во время своего дежурства неожиданно поделился с ними коньяком из личной фляжки — добавив по несколько капель в кофе — а вечером принес узникам по кружке густого горячего бульона, и промычал, что «подумает» насчет газет и журналов, которые настойчиво выпрашивал художник, возмущение женщины поутихло, сменившись неясной надеждой.
Эрнест не хотел внушать ей иллюзий, что ситуация может существенно измениться до того, как Соломон либо заключит с Райхом сделку, либо найдет способ вызволить их иным способом, но Мирей и сама была рада обмануться. Она сходила с ума от неизвестности и неопределенности, мучилась от бытовых неудобств и скудного однообразного меню, страдала от своего положения загнанной жертвы — это она-то, всегда считавшая себя первой львицей в прайде, смело хватающей все, что захочет!
Художник же просто продолжал следовать наитию, пробуя по-всякому наладить контакт с охранниками или разузнать от них хоть что-то новое. Он не оставлял попыток получше обустроить жизнь в заточении, и, скрывая от Мирей отчаяние и тоску, неизменно накатывавшие вечерами и терзавшие по ночам, напоминал самому себе о разной судьбе лягушек, упавших в кувшин с молоком…
Ему удалось получить коньяк — несмотря на то, что Эльзасца не было на дежурстве, охранники из текущей смены предпочли проявить покладистость; Эрнест не поручился бы за точность своих выводов, но все же ему казалось, что парни несколько струхнули, осознав, что присматривают за парочкой буйных психов, способных в любой момент отколоть непредсказуемую пакость. Кофе с небольшой порцией алкоголя в этой ситуации было чем-то вроде взятки, укола снотворного для хищника, обоюдной гарантией, что остаток их дежурства пройдет спокойно.
Вернувшись к Мирей, Эрнест подал ей чашку, убедился, что она не выронит драгоценный напиток из ощутимо дрожащих рук, и сел рядом, не возражая, когда женщина прижалась к нему всем телом.
— Теперь ты расскажешь мне, что случилось?.. Почему они тебя притащили в таком виде, откуда на тебе царапины?
— Я видела призрак… Видела… — губы Мирей предательски тряслись, выдавая владевший ей темный страх. — Он стоял в углу комнаты, за моей кроватью, и показывал куда-то вниз. Я закрывала глаза, надеялась, что он исчезнет, но он не уходил. Тогда… тогда я решила взглянуть…
— И что ты увидела?
— Там люк в полу… совсем плоский, покрашен так, что сразу и не заметишь. Очень узкий — ну прямо собачий лаз — но протиснуться можно.
— Боже, Мирей!.. И ты полезла туда одна, совершенно голая?! Почему не позвала меня?
— И чем бы ты помог?! Только переполошил бы этих говнюков… Я разделась, потому что не хотела пачкать единственное платье, оно и так похоже на дерюгу!.. Я полезла, потому что призраки не ходят к живым просто так!..
— Мы же не знаем точно, призрак это на самом деле или галлюцинация… нас наверняка незаметно пичкают психотропными таблетками. Ты не должна была так рисковать в одиночку…
— Ну хватит уже поучать меня! — зашипела она и впилась ногтями в его руку. — Ты иногда становишься таким же противным занудой, как Соломон!.. И нечего строить из себя материалиста, это ведь ты рассказал мне про дневник Ксавье и показал фото, после которого я тоже начала его видеть!.. А то, что я нашла под полом… то, что нашла… Это ужас, просто ужас, и теперь я уверена, Эрнест, уверена, что они хотят нас убить!..
Он не хотел ей верить. Хотел убедить себя, что они оба нездоровы, что всему виной — наркотики, которые им подмешивают в еду, а может, и в кофе; что никакого призрака на самом деле нет, и люка в полу тоже нет, и страшной находки под полом -тем более, что все это бред нервной женщины, принявшей сон за реальность.
Можно было спрятать голову в песок, сыграть в глупую перепелку, смирно сидящую в траве, пока охотник, ведомый чутким носом собаки, подходит все ближе и ближе, и поднимает ружье… — и надеяться, что «как-нибудь обойдется», устроится чудесным образом, без их участия.
Не сегодня-завтра их отыщут, освободят и упекут Райха за решетку, вместе с его гориллами. Они вернутся к нормальной жизни, и все будет по-прежнему, нет — лучше, намного лучше, потому что рядом с ним будет Соломон. И его брат Исаак. Эрнест не хотел для себя иной судьбы, как только быть с ними обоими, и никаких привилегий, кроме одной — засыпать каждую ночь в объятиях близнецов, прекрасных полубогов (2), с гибкими и сильными телами греческих атлетов, и жаркой семитской кровью.
Реальности было наплевать на его желания. Реальность строила гримасы, ухмылялась гнусной райховской улыбкой, и шептала голосом Мирей:
«Посмотри сам. Убедись, что я говорю правду. Нас хотят убить, и нас убьют, убьют…»
Он должен был убедиться и все увидеть своими глазами.
Провернуть задуманное получилось через несколько часов, когда на смену заступил Эльзасец. Ночное происшествие с Мирей пошло на пользу их замыслу: женщина превосходно разыграла партию «умирающего лебедя», а Эрнест сумел убедить стража — «как самого разумного здесь человека» — что пленнице нужен постоянный присмотр и уход, и никто лучше него с этим не справится, «потому что в моем присутствии она не буйствует». Он наплел еще много всего, вдохновенного и безумного, вконец запутал Эльзасца, сбил его с толку, но добился дозволения поработать сиделкой — и остаться в комнате Мирей на ближайшие несколько часов, «а там видно будет».
Угольный подвал или бывший винный погреб, тщательно замаскированный, превращенный чьими-то умелыми руками в сочетание нацистского подземного бункера и допросной камеры времен святой инквизиции — на первый взгляд показался художнику декорацией из фильма ужасов, дурной шуткой любителя эксцентричных развлечений.
Но, приглядевшись внимательнее, Эрнест похолодел от ужаса: ему открылся настоящий храм боли, и орудия для причинения этой боли самыми разными способами отнюдь не были муляжами. Тяжелые пастушеские кнуты, многохвостые плети, усиленные металлическими шариками, стальные наручники и кольца, вмонтированные в стену, так, чтобы к ним можно было приковать за руки и за шею; деревянные козлы, с возможностью изменять угол наклона; стулья с железными шипами; воронки, клещи, кожаные ошейники и самая настоящая гаротта (3) — это жуткое сооружение Эрнест опознал сразу, поскольку видел его в Толедо, в музее инквизиции…
В погребе было грязно и пыльно, отовсюду свисала паутина, стены покрывали жирные черные разводы
