Густав выглядел сильно похудевшим, тюремно-больничная роба, напоминавшая вылинявшую синюю пижаму, мешковато висела на нем, а седые волосы, отросшие еще больше, были собраны на затылке в клочковатый куцый хвост. Руки и ноги узника не были скованы, но за его спиной маячили двое дюжих санитаров, одновременно выполнявших и функции охранников.
Поначалу он никак не отреагировал на вошедших мужчин, сидел себе на стуле, опустив руки между коленей, и смотрел в пол… но как только Эрнест приблизился к перегородке, Густав вскинул голову, впился взглядом в его лицо и хрипло вскрикнул:
— Ты… ты!.. Это ты?.. — как будто не верил в реальность своего видения.
Эрнест невольно отшатнулся и схватился за Соломона, запоздало задавшись вопросом, что будет, если Райх впадет в буйство, или потеряет сознание, или попытается сломать перегородку — эта защитная граница сейчас казалась такой ненадежной и хрупкой…
— Спокойно… — шепнул Соломон ему на ухо. — Веди себя спокойно. Он удивлен нашим появлением… точнее, твоим… но он на препаратах, это очевидно. Нам ничто не угрожает.
— Хорошо… я постараюсь… просто я… не ожидал увидеть его таким.
Они сели. Райх, дрожа всем телом, подвинулся ближе, положил руки на стекло, и что-то забормотал по-немецки… Эрнест не мог разобрать ни слова, как ни напрягал слух, но Соломон все понял:
— Он говорит, что видит тебя во сне. Видит меня и брата. А еще видит Ксавье, и Анну-Марию, и… всех, кого убил. Он говорит, что раскаивается в этом.
Пока Кадош переводил, Райх молчал и одобрительно кивал головой, но стоило Кадошу умолкнуть, как узник забормотал снова, еще более горячо и настойчиво.
Теперь уже и Эрнест смог кое-что понять:
— Прости меня… прости… мне нравилась твоя красота, но меня всегда учили ненавидеть красоту. Я вырос, считая, что красота — это грязь, грех, приманка Сатаны. Я был против тождества меня с моим телом, я отвергал тело… я пытался убить каждое тело, если оно волновало, соблазняло… но я думал, что так спасаю… спасаю душу. Я хотел убить тебя — но я не хотел твоей смерти — я хотел спасения твоей души!
Голова Райха снова склонилась вниз, повисла, точно странный костяной шар на тонкой ниточке исхудалой шеи, широкие плечи и грудь начали сотрясаться от рыданий. Он раскачивался из стороны в сторону и, всхлипывая, бормотал:
— Confiteor… mea culpa… confiteor… моя вина… я не ведал… не ведал, что творю… я только выполнял приказы… прости… прости меня…
Это было мучительное, постыдное и жалкое зрелище, и Эрнест, получивший совсем не то, что предполагал, и уж точно не то, к чему был готов, поднес руки к лицу, не зная, что сделать и что сказать, и нужно ли сейчас вообще что-то делать и говорить…
Соломон молча обнял его за плечи. Сам он смотрел на Райха без ненависти, без злорадства, но и без лишнего сочувствия — скорее как врач на тяжелобольного, перенесшего операцию, и отчаянно борющегося за жизнь. Гарантий выздоровления не было, но была надежда… Если мозг Густава, избавленный от опухоли, просветлел настолько, что голоса внутренних демонов умолкли, но пришло осознание содеянного, вместе с раскаянием, значит, он получил подлинное наказание, в соответствии с принципом высшей справедливости…
Но мог ли Густав Райх надеяться на милосердие?.. Вспомнив Исаака, Соломон усомнился в этом, а потом взглянул на Эрнеста, который с ужасом и жалостью смотрел на недавнего врага, поверженного и придавленного грузом своих грехов — и решил, что, наверное, может, а в земной юдоли или в небесной, то уже решать кому-то другому… и скорее всего, не людям.
***
Они сидели на вершине холма, в тени олив и пиний, прислонившись к мощному стволу старого дерева, словно к спинке царского трона, и смотрели на старый замок внизу и раскинувшиеся вокруг виноградники. Солнце стояло в зените, но ветер и набежавшие облака, постепенно синеющие и густеющие, смягчали зной и обещали скорый дождь, сильный и освежающий.
Они молчали. Голова Эрнеста покоилась на плече Соломона, рука лежала в его руке, а ресницы были еще влажными от недавних слез.
Им давно пора было вернуться в город, Исаак ждал их больше пяти часов и наверняка начал беспокоиться, но после встречи с Райхом обоим понадобилась передышка… Когда они вышли из клиники и сели в машину, то вместо того, чтобы вернуться в центр, выехали из города и по меньшей мере час просто катались по живописной округе… пока по пути не встретился замок, где делали вино и сыр, и маленькая деревушка, с церковью, пекарней, маслодавильней и маленьким ресторанчиком, и красивый холм, и дорога, ведущая на вершину…
Они купили вино, сыр и масло, купили хлеб, оставили в деревне машину и пешком поднялись на холм. А поднявшись, поняли, что ненадолго оказались в личном Раю, и теперь, позабыв о времени, обо всех тревогах и заботах, что ждали их дома, просто были вместе.
Еще несколько минут, и они встанут, и спустятся вниз с холма, вернутся в деревню, сядут в машину и вернутся в отель. Встретят Исаака, стоически выдержат его упреки, а потом обнимут в четыре руки, и конечно, он сразу простит их… они все вместе пойдут ужинать и гулять по городу, и лягут пораньше, чтобы еще на рассвете выехать в Париж.
Ну, а пока что они все еще были здесь.
Держались за руки, обнимали и целовали друг друга, и дышали свежим и сладким воздухом, пропитанным запахом оливок, хвои и весенних цветов.
— Знаешь, что я сейчас вспомнил, мой царь?.. — прошептал Эрнест и, подняв голову, посмотрел в глаза Соломона.
— Что, мой возлюбленный? — голос Соломона был непривычно тихим.
— О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень; кровли домов наших — кедры, потолки наши — кипарисы… Ты ведь читал Песнь Песней, помнишь ее?
— Конечно, помню. — Соломон чуть прикрыл глаза, и нараспев принялся читать:
— Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей. Он ввел меня в дом пира…
Эрнест присоединил свой голос к голосу Соломона, и они закончили стих вместе:
— …и знамя его надо мною — любовь.
КОНЕЦ
