Потерявшись между прошлым и настоящим, он погасил фонарь и прижался лбом к портрету, точно глубоко верующий — к лику святого.
…Жан, устав бесцельно стоять за плечом художника и пялиться на сюрреалистическое творение, прошел вглубь часовни и уселся на скамью. У него болели ноги и ныла спина, и, как с некоторых пор всегда случалось в темных сводчатых помещениях с малым количеством окон, стучало в висках.
«Неврастеник и развалина… пленительный образ, пленительный. Зачем Эрнест со мной возится, изображает заботливого друга?.. Что за странная жалость… как унизительно…»
Физически Жан был вполне здоров, это подтверждали и регулярные осмотры у врача, и результаты анализов, но все-таки тело повиновалось значительно хуже, чем раньше… Временами он ощущал свою плоть как одежду с чужого плеча, и с трудом преодолевал искушение если не сбросить ее полностью, то как-нибудь исправить.
Карло дважды ловил его в ванной с бритвой в руке, когда он наносил себе порезы, поверхностные и неопасные, но достаточно глубокие, чтобы боль и вид крови вызвали выброс эндорфинов, успокоили и убедили, что он жив. В первый раз Карло просто наорал на него, во второй — выбросил все лезвия, оставив только электробритву, и пригрозил, что выбросит еще и столовые ножи, и вилки, если «ты, bastardo, не прекратишь себя калечить!»
После третьего раза, когда Жан использовал маникюрные ножницы, Карло взял его в охапку, затолкал в машину и отвез в клинику, где поставил на уши весь персонал, но добился срочного приема у доктора Витца, который согласился взять Дюваля в долгосрочную терапию… А днем позже Жану стало известно, что клиника сама покроет издержки на его лечение, потому что так распорядился месье Кадош.
С тех пор прошло почти два месяца. Терапия помогала, определенно помогала… Жану все еще хотелось резать себя, но, по крайней мере, он осознавал причины этого желания, а осознавая — мог преодолеть. Сегодняшние слезы, мольбы о прощении, очередная горькая исповедь перед Эрнестом свидетельствовали о разморозке чувств, идущей полным ходом, о близком исцелении. Вот только… Верней оказался прав: в часовне водились призраки.
Они ждали, подстерегали и сразу обступили Жана, окружили плотным кольцом. Эрнест, обычно такой чувствительный к малейшим колебаниям пространства, ничего не заметил, продолжал разглядывать рисунок и вздыхать над воспоминаниями, а Дювалю постепенно становилось невмоготу. Он вцепился в края скамейки, так сильно, что казалось, кровь вот-вот брызнет из-под ногтей, откинул голову, задышал рвано и хрипло, и запоздало вспомнил, что забыл в машине свой ингалятор… но разве лекарство от астмы прогонит призраков, заглушит их требовательные голоса, взывающие о мести?.. О наказании?..
Если бы прямо сейчас у него в руках оказался нож, или бритва, или те самые маникюрные ножницы, Жан вонзил бы острый предмет себе в горло и рассек сонную артерию, чтобы вместе с кровью наружу вытекла тайна, которую он больше не мог и не хотел хранить — но боялся произнести вслух.
…Наверное, он застонал или захрипел очень громко, или вовсе потерял сознание — потому что Эрнест вдруг оказался рядом. Поддерживал за плечи и с тревогой смотрел в лицо:
— Жан!.. Жан, что с тобой?.. У тебя приступ? Тихо-тихо, давай, я помогу тебе…
— Я… я не знаю… кажется, я отключился ненадолго… но это ничего, все из-за духоты и пыли…
— О Боже, ну я и кретин!.. — Верней хлопнул себя по лбу. — Совсем не учел твою астму… Пойдем отсюда, пойдем на воздух. Блядь, Карло меня убьет — и будет прав… Давай позвоним ему, пусть закажет столик в «Фаволе», и сами рванем в Ниццу, как следует поужинаем и от души напьемся… Уверен, что Шаффхаузен посоветовал бы то же самое: славить жизнь и наслаждаться ею во всех ее проявлениях!..
— Нет, нет, Эрнест, подожди! — Жан судорожно схватил его за запястье. — Я должен кое-что сказать тебе… признаться… я больше не могу молчать!
— Жанно, а ты не хочешь поговорить по дороге?.. Мне кажется, что…
— Нет, я должен сказать здесь, именно здесь! Это мы… мы убили патрона!.. Я и Сесиль…
Если бы в часовне внезапно обрушилась кровля, или огненная молния ударила в пол, Эрнест был бы потрясен меньше. У него не возникло ни малейшего сомнения, что Дюваль говорит чистую правду, или, по крайней мере, важную часть известной тому правды. Он с трудом подавил желание вцепиться в Жана разъяренным котом и здесь же, немедленно, вынудить признаться до конца, вытрясти каждую мелочь, каждую чертову деталь…
«Эрнест, успокойтесь. Первый порыв чувства почти всегда бывает прекрасен, но почти никогда — разумен, и очень редко полезен».
Конечно, голос Шаффхаузена не прозвучал наяву, это был внутренний голос самого художника, созвучный с рациональным началом, но иллюзия присутствия призрака стала полной. Где бы ни продолжился разговор, какие бы признания ни сделал Жан, если, конечно, не передумает и не откажется от своих слов, как только они выйдут на воздух, сейчас им обоим была нужна пауза.
***
Карло снимал квартиру в Старом городе, на авеню Дюранте, в довольно приличном доме, расположенном недалеко от мест его основного промысла. Эти апартаменты были его берлогой, личной территорией; он никогда не принимал здесь женщин и крайне редко приглашал мужчин. Но как-то так вышло, что под одной крышей с ним уже четвертый месяц жил Жан Дюваль. Карло был и рад и не рад этому обстоятельству.
Рад, потому что в его несуразной бесшабашной жизни появился человек, к которому он искренне привязался… Да и как, скажите, было не привязаться к такому доброму и чудаковатому существу, до хуя умному, ученому, и одновременно совершеннейшему теленку, не способному яичницу нормально поджарить; как было не умиляться красавчику, похожему на зачарованного принца, нежному и горячему, как кайенский перец, но почему-то свято убежденному, что он — недотепа и урод, и ни на грамм не сознающему собственную привлекательность?..
«Блядь, да если бы я был наполовину таким же хорошеньким и мягоньким, имел такую же податливую девчачью попку, и каждый раз сосал с таким воодушевлением, точно «Рома» на дерби пять голов заколотила — я б, наверное, уже миллионером стал… а этот чудик краснеет до ушей,
