— Прости меня, Эрнест… прости… Я так виноват… Наши несчастья начались из-за меня.
— Ну полно, Жанно, что ты!..
— Да, да, не спорь!.. Шаффхаузен… он все сказал как есть… еще тогда… Я был ужасно, ужасно непрофессиональным… подставил тебя, подставил патрона, я чуть не опозорил клинику… и правильно патрон хотел меня тогда выгнать, лишить практики… Да меня под суд нужно было отдать, а не посылать в Швейцарию!.. Тогда… тогда я радовался… а теперь думаю: лучше бы я навсегда ушел из медицины, даже попал в тюрьму… но не встретил бы Сесиль и не связался с ней… с этой… святошей, проклятой ханжой!.. Она меня «спасала»… испортила мне… всю жизнь… и себе заодно… гадина, как я ее ненавижу…
Поддерживать мужчину, когда он настолько потерялся в собственных чувствах, что вслух осыпает упреками женщину, с которой разводится — неблагодарное занятие. Помочь тут на самом деле нечем, а каждое невпопад сказанное слово тебе же потом и поставят в строку.
Эрнест молчал. Он смотрел на спутанные волосы на затылке Жана, на его подрагивающие плечи, гладил страдающего друга по голове и… думал о личных нерадужных перспективах. Это он довел Жана до нервного срыва. Теперь доктор Витц — и на правах психиатра, и на правах «друга семьи» — устроит ему выволочку, и обязательно доложит Соломону, а уж что скажет любимый, когда узнает о художествах Торнадо у себя за спиной, лучше было даже не представлять.
«Уфффф… да, кисло мне придется… хорошо, что Сид еще два дня будет в Женеве…»
Трусливая мысль принесла недолгое облегчение, но радоваться отсутствию любовника оказалось странно и неприятно. За полгода близости Эрнест ни разу не солгал Соломону, и ничего от него не утаивал… до середины прошлого месяца, когда, получив заказ на скульптуру от городского совета Антиба, начал регулярно ездить в мастерскую к тому, кого Сид сдержанно именовал «месье Марэ», да еще и с головой окунулся в самодеятельное расследование обстоятельств смерти Шаффхаузена.
Так уж был устроен виконт де Сен-Бриз: не мог жить спокойно, без иглы в сердце, вечно тянулся разгадывать тайны и нарушать запреты. Он не забыл своего пророческого сна, в котором умирающий доктор назвал его сыном и попросил найти и наказать убийц (по крайней мере, так обстоятельства сна записались в памяти). Никто не верил Эрнесту, когда он об этом заговаривал, даже Соломон, а Исаак, хотя куда больше остальных знал, что мертвые общаются с живыми, упорно уклонялся от этой темы…
«Давай лучше потанцуем, Торнадо… Иди ко мне. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а мы с тобой должны жить».
Вовлечь пылкого художника в любовную игру для Сида и Лиса всегда было парой пустяков — и беспроигрышным вариантом, чтобы оборвать неприятный разговор. Между смертью и страстью всегда побеждала страсть; но после, смыв пот, протрезвев от поцелуев, придя в себя после невероятного оргазма, Эрнест чувствовал себя обманутым и впадал в тоску…
В глубине души он считал это чем-то вроде проклятия «трех апельсинов»(1) — не знать ему покоя, пока не сыщет злодея, отправившего на тот свет названного отца. Плевать, что сейчас он не находит поддержки и веры, одно только ебучее сочувствие к «чересчур впечатлительному мечтателю», говоря проще, психованному невротику, бывшему наркоману…
Соломон, разумеется, так не думает, но Соломон и не полицейский, а вот Кампана, который мог бы помочь — точно думает. Иначе не высмеивал бы «дилетанта, вообразившего себя комиссаром Мегрэ», и не намекал, со свойственной ему носорожьей «тонкостью», что после злоключений в Швейцарии месье Верней повредился в уме.
При всем этом Кампана был увлечен охотой на Райха, увлечен со страстью истинного легавого, и, занятый поисками, с раздражением воспринимал любые посторонние дела.
Густав Райх — вот это был реальный преступник, из плоти и крови, и то, что он натворил, описывалось конкретными статьями французского уголовного кодекса. Ловить же призраков комиссар Кампана не подписывался, потому и советовал «другу своего друга» (так он, в конце концов, определил для себя статус Эрнеста) хорошенько вылечить голову и не заниматься ерундой.
«Расследовать нечего, месье Верней. Зарубите это на своем прекрасном носу и возвращайтесь к мольберту и краскам. Французская полиция и без вас справится со своей работой».
Доктор Эмиль Шаффхаузен, бывший владелец клиники «Сан-Вивиан», уже полгода как скончался от обширного инфаркта, говоря проще — от естественных причин, и точка.
…Эрнест передернул плечами, как от сквозняка, наклонился к Дювалю и предпринял еще одну попытку вернуть его в реальность:
— Жанно, у меня есть идея. Давай… давай сходим в старую часовню?
— Зачем? — глухо спросил Жан, но голову все-таки поднял и посмотрел на Эрнеста с проблеском интереса. — Часовни, церкви… они вроде не по твоей части.
— Все, кроме этой. Она особенная. Если закрыть двери, становится тихо, как в гробнице Тутанхамона, и наружу не выходит ни звука. И тогда, если как следует прислушаться и присмотреться, можно услышать и увидеть призраков… и даже поговорить с ними.
— Ты все шутишь…
— Нет, я серьезен, как сам Тутанхамон.
— И с каким призраком ты хочешь поболтать?.. О чем?
Эрнест мысленно вздохнул:
«Ах, если бы я мог тебе рассказать, Жанно… но ты мне все равно не поверишь, как и другие, и точно не захочешь обсуждать… я из тебя ничегошеньки не вытяну, если скажу правду.»
Губы его тем временем спокойно произносили приемлемую ложь:
— Я сам не знаю, Жанно, но призраки — народ общительный, и если приходишь с настроем поболтать, кто-нибудь обязательно появится. Может быть, и сам доктор Шаффхаузен…
— Ты это серьезно?..
— Да.
— Месье Верней… я сейчас вспомню, что все-таки был врачом-психиатром, и неплохим врачом, и спрошу: вы хорошо себя чувствуете? Пили, принимали наркотики?..
— Не пил ничего крепче кофе, уже два дня, и не принимал ничего, кроме циркадина… И чувствую себя хорошо. А вот ты, мой плаксивый друг, ты как себя чувствуешь?.. Достаточно ли пришел в себя, чтобы идти со мною на Париж (2), ну или хотя бы в старую часовню?
Уловка сработала. Жан слабо усмехнулся и вытер глаза:
— Прости меня… Я веду себя как проститутка в климаксе… и выгляжу, наверное, так же… но с тобой готов пойти куда угодно, хоть на гильотину, ты же знаешь.
— Понятия не имею, как ведут себя проститутки в климаксе, и не желаю ничего слышать про гильотину, но общий ход твоей мысли мне ясен, — Эрнест решил не упускать момент,
