Это было хорошо для рекламы предстоящего спектакля, и Жорж только смеялся и потирал руки, и предлагал Исааку сменить фамилию на Монте-Кристо:

«Вообрази, как чудесно она будет смотреться на афишах!»

Матье Кан тоже считал, что газетные сплетни, подогревающие общественное мнение, пойдут на пользу судебному разбирательству: дело постараются решить как можно скорее и замять все неудобные моменты, что выставляли французскую Фемиду в самом неприглядном свете.

Зато комиссар Кампана полностью разделял нежелание Исаака общаться с прессой; по его мнению, лишняя шумиха, «бульварная драма», вредила расследованию, которое он продолжал вести, и значительно снижала шансы на быстрое обнаружение и арест Густава Райха. А ведь он и только он был главным виновником, организатором и исполнителем преступных деяний…

— И знаешь что, Сид? Кампана считает, что твои новые друзья из «Опус Деи», которые поимели тебя на целый миллион франков — за вычетом «компенсации морального вреда» — и в частности, чудесный господин Мертенс — обыкновенные двурушники.

Это было сильное заявление. Соломон оставил без внимания шпильку брата насчет «друзей», хотя она болезненно покоробила его и всколыхнула чувство вины, и сосредоточился на сути:

— Почему Кампана так думает?

— Ну как ты не понимаешь, Сид! Да, они, божьи люди, сдали Райха! Выставили его опасным сумасшедшим, творившим зло не по чьему-то приказу, но лишь по собственному безумному умыслу! Этакая паршивая овца в благочестивом стаде… волк в овечьей шкуре… которого надо изловить и наказать. На самом деле они не хотят, чтобы его поймали, и он хоть в чем-то признался. Понимаешь? Не хотели и не хотят! Райх вроде бы и не в себе — но кто знает, что он скажет на суде, чьи имена назовет?.. Вот почему «святые» не то укрывают этого подонка, не то помогли сбежать за границу… Или сами отправили на встречу со Всевышним, без суда и полиции.

— Тем лучше. Значит, он теперь не опасен.

— Значит, ты не хочешь признавать, что Мертенс…

Соломон снова вздохнул, взглянул на часы — где бы Эрнест ни был на самом деле, ему уже давно следовало вернуться — еще раз помешал суп, выключил духовку и достал из шкафа тарелки и столовые приборы. Приготовления к ужину не мешали ему давать терпеливые пояснения Исааку:

— Даже если оставить в стороне роль герра Мертенса в спасательной операции, фонд «Возрождение» полностью выполнил свою часть соглашения. Не спорю, выплаченная мною сумма довольно велика, однако в результате я получил досье, собранное на Райха его же собратьями, вместе с уликами и доказательствами его вины… Я знаю, Лис, что это неприятно слышать, и еще неприятнее — осознавать, но фактически это «Опус Деи» помогла снять с тебя обвинения и отменить приговор.

— Чудесно, Сид, чудесно! Прекрасная защитительная речь, достойная месье Кана. Значит, по-твоему, мне пора привыкнуть к тому, что я обязан своей свободой и добрым именем секте, порождающей и покрывающей таких чудовищ, как Густав Райх? Что цена моей свободы — смирение с тем, что Райх благополучно скрылся от возмездия? И что Ксавье, и Анна-Мария, и Эрнест, и Мирей, и ты, и я сам… — мы все остались неотомщенными?!

— Прости.

— За что ты извиняешься, Сид? Ладно… это ты меня прости. Я… наговорил лишнего. Я не должен был… просто попроси Торнадо позвонить мне, когда он придет.

Соломон не сомневался, что, если бы Лису удалось застать Эрнеста дома, он сердился бы меньше, и разговор пошел бы совсем по другому руслу. Увы, сегодняшний вечер никак не хотел становиться приятным и приносил близнецам сплошные разочарования.

***

Овощной киш как раз допекся до полной готовности, а луковый суп остыл до приятной температуры, когда с лестничной клетки донесся звук прибывшего лифта, и через несколько секунд в замке повернулся ключ.

Эрнест, одетый в джинсы, черную футболку с надписью по-английски «Я за дикую природу» и черную байкерскую куртку, взмокший, растрепанный, нагруженный пакетами, ввалился в прихожую. Его шатало от усталости, но он сразу обратил внимания на горящий свет, увидел на вешалке пальто, а на обувной полке — ботинки Соломона, и громко чертыхнулся, поняв, что, несмотря на спешку, все-таки опоздал.

Соломон был дома, и, судя по упоительным запахам, доносившимся из кухни, уже давно.

Эрнест временно сгрузил покупки на банкетку, сбросил куртку и сапоги и крикнул:

— Kann ich sofort meine Hose nehmen oder zuerst Duschen? Hast du schon einen Gürtel vorbereitet? (Мне сразу снимать штаны, или я могу сперва принять душ? Ты уже приготовил ремень?)

Это было обычной манерой Торнадо — заменять приветствие шуткой, когда он нарушал заведенный в доме порядок, задерживался и чувствовал себя виноватым за то, что заставил Соломона ждать.

Сильные руки обняли его за спину, низкий голос прошептал на ухо:

— …Sofort abnehmen. (Снимай сразу). Это лучшее, что ты можешь сделать в нынешних обстоятельствах.

— Аххх… Туше! Ты меня поймал… — Эрнест тихо рассмеялся и, жмурясь от удовольствия, откинул голову на плечо любовника. — А я опять попался…

— Ты редко смотришь вестерны и детективы. На тебя легко охотиться из засады.

— Ммммм… может, я не так прост, как ты думаешь, мой царь?.. — промурлыкал художник и, уклонившись от поцелуя в последний момент, когда губы Соломона почти что поймали его губы, повернулся и соскользнул вниз, как провинившийся невольник — к ногам повелителя.

Вот только Торнадо не собирался молить о милосердии, и Сид, в свою очередь застигнутый врасплох, замер на месте и судорожно выдохнул, когда пальцы художника ловко развязали ему пояс, спустили на бедра легкие штаны и завладели мгновенно напрягшимся членом.

— Эрнест… оооох… Bitte… (Прошу…)

— Что вам угодно, ваше величество?.. — язык слегка подразнил набухшую головку, прошелся сверху вниз по стволу, вернулся к навершию и медленно, влажно лизнул отверстие…

Соломон зарычал, обхватил ладонями затылок Эрнеста, притянул любовника поближе, почти вплотную к себе, чтобы направить согласно своим желаниям… и едва не потерял сознание от яркого наслаждения, когда его член оказался в плену жадных губ.

— Эрнест!.. Оооо, Эрнест!..

Он стонал, шептал что-то бессвязное, и, неутолимо принимая ласки, сам старался ласкать в ответ, но уступал все больше, проигрывал на каждом шагу — и наконец сдался полностью. Кончая, Соломон смотрел Эрнесту в глаза, и видел в них торжество и безмерную любовь; он чувствовал жар в груди, сладкий, болезненный, тянущий жар, и это было новым свидетельством, как спаяны вместе их души, как они вплавлены один в другого, до конца, до смертного часа — и никто и ничто не сможет им помешать любить друг друга и быть вместе.

— Да, Соломон, да… Да, мой царь…