Каждая островерхая крыша, с башенкой и люкарнами, каждый поворот на проселок или к пристани, возле которой белели рыбацкие лодки, каждая купа деревьев или цветник, разбитый вокруг городской виллы, каждая вывеска на фасаде отеля или ресторана, каждая нарядная витрина с игрушками или горой сластей, или спортивным снаряжением, напоминали ему о последней поездке с Ксавье. И каждое такое видение — всполох из прошлого — превращалось в отравленное лезвие, насквозь пронзавшее душу…
С тех пор минуло больше одиннадцати лет, но здесь, на озере Леман, время застыло и все события, отлитые в форму Вечности, сохранились нетронутыми, неизменными, подобно фигурам из пепла в разрушенном Геркулануме.
Порой Исааку начинало казаться, что Ксавье вот-вот покажется из-за угла, пройдет по улице, присядет за столик на открытой веранде кафе или начнет болтать с продавщицей цветочного магазина, расставляющей по вазам свежесрезанные тюльпаны и розы… Но улицы в столь ранний час оставались пустынными, кафе еще не работали, и единственными живыми существами, попадавшимися навстречу, были птицы и кошки.
«Не жди, не тешь себя напрасной надеждой… Все это только твои видения. Ксавье нет на свете, он умер давным-давно, и по твоей вине, по твоей вине, Исаак Кадош», — зашептал внутри головы холодный безучастный голос, похожий на голос Райха, но ему тут же откликнулся другой голос — ангельский:
«Неправда. В моей смерти виноват тот, кто убил меня… и это не ты, любимый».
Слезы стояли у Исаака в глазах, рыдания подступали к горлу, дорога как будто заволакивалась густым туманом, и он едва мог удерживать машину ровно, не петляя, чтобы не подрезать случайно другого водителя и не слететь в кювет. Ничего подобного допускать было нельзя, как и до поры-до времени привлекать внимания полиции.
Перед отъездом из Парижа Дельмас позаботился снабдить Исаака подходящим удостоверением личности — на имя некоего Израэля Фельдмана, и заверил, что документы вполне надежные — но, конечно, предъявлять их стражам порядка следовало только в случае крайней необходимости.
Наконец Монтрё и ближайшие к нему городки остались позади, дорога нырнула в длинный тоннель и, через пару километров снова поднявшись на поверхность, вывела на мост, за которым начиналось ущелье, образованное грядой высоких лесистых холмов. В открытое окно автомобиля хлынула свежая прохлада, напитанная запахом хвои, молодой листвы и речной воды. Дельмас завозился, закрутил головой, стряхивая сонную одурь, протер глаза и хриплым спросонья голосом сообщил:
— Теперь уже недалеко до Церматта, часа полтора езды, ну может быть — два. К завтраку как раз доберемся. А к обеду, если все пойдет как задумано, мы их уже отыщем…
Пальцы Исаака крепче сжали руль.
— Мы должны их не просто отыскать, а вытащить. Живыми и невредимыми. — сказал Лис тихо и непреклонно.
Франсуа хмыкнул и погладил пистолетную кобуру, надежно спрятанную под пиджаком:
— Конечно, вытащим! Мы же с тобой теперь вроде как официальные агенты под прикрытием, спасибо комиссару Кампане и его связям, ну и мне тоже спасибо… не зря я на таможенников каждый год столько денег трачу. Надеюсь, люди комиссара уже в Церматте, но если что, мы и вдвоем справимся.
Исаак невесело усмехнулся — он видел, что Дельмас воспринимает все происходящее как вестерн или боевик про мафию, где ему, по случайности, дали одну из главных ролей — и недооценивает сложность и тонкость задачи. Но расхолаживать компаньона скептическими замечаниями и демонстрировать пессимизм было не в его характере, а Соломон сказал бы, что это «стратегически неправильно».
— Справимся. У нас просто нет другого варианта.
Он прибавил газу, и внедорожник, довольно заурчав, принялся с удвоенной энергией штурмовать асфальтовый серпантин, ведущий все выше и выше в горы…
***
На рассвете Эрнест проснулся от криков Мирей. С трудом разлепив глаза, он сел на жестком диване, вот уже несколько дней служившем ему постелью, нащупал одежду, сложенную на полу, поспешно натянул джинсы, но прийти на помощь даме не успел.
Дверь в комнату распахнулась, и двое охранников, с перекошенными лицами, ругаясь на чем свет стоит, втащили через порог отчаянно сопротивляющуюся женщину. Она была абсолютно голой, плечи, бедра и спину покрывали странные темные потеки, рыжие волосы клочьями торчали во все стороны и частично были скручены на затылке в какой-то немыслимый грязный узел. В серых тусклых сумерках сразу было не понять, что случилось с Мирей — ранена ли она, подверглась сексуальному насилию, или и то и другое — но Эрнесту и так хватило впечатлений.
— Сволочи, отпустите ее! — зарычал он, чувствуя, как неистовая фамильная ярость заливает разум кровавой волной и туманит зрение, вскочил и бросился на охранников с единственным намерением — причинить им как можно больше вреда.
Ему было совершенно наплевать, что у него нет никакого оружия, кроме собственных рук и ног, а райховские гориллы имеют значительное преимущество в росте и весе — в конце концов, он знал по опыту, что в драке часто побеждает не самый сильный, а самый злой. Злости же в нем было столько, что, если бы она сдетонировала, в горах случился бы обвал и сход селевого потока.
— Эй-эй-эй! — закричал один из стражей, пригнув голову и стараясь повернуться к Эрнесту боком. — Стой, долбанный псих, иначе мы тебя нахуй свяжем и посадим на цепь!
Второй немедленно выпустил свою жертву — тело Мирей рухнуло наземь, голова со стуком ударилась о дощатый пол — отскочил назад и встал в боксерскую стойку:
— Только подойди, бешеный мудак! Забери свою прошмандовку и сам с ней возись, на черта она нам сдалась, сука ёбаная, рыжая гадина!
— Блядь, суки, что вы с ней сделали?! — Верней, как смог, подхватил женщину, потерявшую сознание, и подтащил ее к дивану. — Если она умрет, вам всем не жить, уёбки, я обещаю!
В ответ они многоэтажно обругали его по-немецки — не подозревая, что он прекрасно говорит на этом языке — и ретировались за дверь, предоставляя «долбанутому психу» изливать свой гнев в обществе столь же долбанутой дамочки. Давать внятные объяснения насчет случившегося, приводить Мирей в чувство или помогать с этим Эрнесту никто из горилл не собирался. Значит, придется снова справляться самому.
Очередная порция ответственности за чужую жизнь легла на плечи свинцовым грузом и вызвала усталый протест:
«Господи, ну почему опять я?.. За что мне еще и это испытание?
