Наставник тяжело кивнул, давая понять, что ей не помогут ни оправдания, ни объяснения:

— Ксавье в клинике уже больше трех недель. Ты ежедневно проводишь с ним сеансы, и ты не добилась ни-че-го. Ничего! Ноль! Пустота! Он так же упрям, так же измучен, так же поражен грехом, как и в тот день, когда я его сюда привез — и передал тебе!

— Отец Густав… герр Райх… Я… стараюсь… но вы же сами сказали: случай сложный, и…

— Сесиль. Посмотри на меня. Нет, нет, в глаза, прямо в глаза! Что ты видишь?

— Я… я вижу вас… вижу, что вы очень расстроены.

— Нет, Сесиль! Ты видишь свою ложь! Свою тщеславную ложь, свою гордыню! Свои пустые обещания! Они отпечатались у меня вот здесь… — Райх коснулся лба. — И они выжигают мои глаза слезами разочарования!

Она непроизвольно всхлипнула и едва не уронила чашку:

— Простите… мне просто нужно еще немного времени, Ксавье очень трудно идет на контакт, но мы продвигаемся, я почти подобрала к нему ключи… результаты последнего теста обнадеживающие…

— «Обнадеживающие»! — передразнил наставник. — Такие «обнадеживающие», что Ксавье ненавидит тебя и сорвался при одном упоминании этого… Исаака Кадоша, грязного содомита! Вопиющая некомпетентность! Попустительство и безалаберность! И ты еще смеешь называть себя врачом!.. Как ты допустила, чтобы Ксавье свободно разгуливал по коридорам, разговаривал с медбратьями, как он вообще смог узнать, что этот тип бродил вокруг лечебницы и пытался попасть на территорию?!

— Отец Густав, но это же не моя вина… — Сесиль знала, что если не станет защищаться, он исхлещет ее словами, как плетью, и застыдит до того, что ей самой придется принимать успокоительное. — Я не отвечаю за охрану территории, и младший медперсонал подчиняется не мне… никто не мог предвидеть, что этот извращенец окажется таким настырным… то, что Ксавье узнал — несчастная случайность, и, может быть, его острая реакция даже пойдет на пользу, сломает лед…

— О, конечно. Конечно. Завтра у вас все пойдет на лад… после того, как я сделал твою работу! Запомни, Сесиль: согласно контракту, Ксавье здесь всего на два месяца, и только два месяца мы можем держать его здесь на законных основаниях, и по своему усмотрению регулировать режим и выбирать методы лечения. И если через два месяца он не даст согласие на продолжение лечения, если не подпишет новый контракт — уже на полгода — мы должны будем признать свое поражение и отпустить его, вернуть в мир. Ты понимаешь, что это означает?

— П… понимаю…

— Нет, Сесиль! Иначе ты старалась бы лучше! Наша неудача — это не просто плохая отметка, это прямое оскорбление Господу! Ксавье уйдет и снова попадет в лапы к дьяволу, снова станет предаваться мерзостному греху, а наши оппоненты, эти проклятые жиды… развратители, маскирующиеся под врачей… разнесут газетчикам об «очередном провале конверсионной терапии»!

— Я… я этого не допущу, отец Густав. Я сделаю все, чтобы помочь Ксавье, и, конечно, он никуда не уйдет, а останется для продолжения терапии. Это мой долг, и как врача, и как служанки нашего Господа. Верьте мне, я полностью сознаю ответственность…

Сесиль вытерла слезы, сложила руки на коленях и опустила голову. Она чувствовала себя послушницей, приносящей монашеский обет, и это переживание было приятным, почти возбуждающим…

Райх встал, подошел к ней почти вплотную, коснулся пальцами ее лба, и тихо, отчетливо проговорил:

— Делай, что должно, сестра. И да убережет тебя Господь от новых промахов.

Наставник не пожалел сил и времени на еще одну душеспасительную беседу.

Так уж было принято в клинике «Розовые сосны»: пациентам не давали поблажек, тащили к свету через иглы и тернии, но и с врачей, и со всего персонала за промахи спрашивали по полной.

Ошибиться снова было нельзя, это Сесиль усвоила твердо. За профессиональную неудачу ей придется заплатить потерей гранта Католической Медицинской ассоциации, и лучше не думать, какую епитимью выберет для нее отец Густав…

***

— Итак, Ксавье, на прошлой встрече мы говорили о твоем отце… о том, как он был суров с тобой, и как тебе приходилось во время каникул ехать с ним кататься на лыжах, или посещать монастыри, или помогать кюре работать в саду, в то время как ты хотел встречаться с друзьями…

— Да, — равнодушно подтвердил юноша, глядя в окно на озеро, сосны и кучевые облака, плывущие в бледно-голубом небе, подобно каравеллам конкистадоров.

— Еще ты говорил, что не всегда был послушен его воле, и тайком сбегал из дома, чтобы пойти в кино или на вечеринку.

— Да, это так. Но папа давно умер, доктор Пети, я взрослый, и никто мне больше ничего не запрещает. — Ксавье оторвался от созерцания пейзажа, повернул голову, и в его глазах блеснул вызов…

— Верно, не запрещает… А так ли это хорошо, Ксавье — жизнь без запретов? Разве свобода не оказалась тяжелым бременем… почти непосильным для твоей души? — Сесиль ухватилась за проявленную эмоцию, подула на слабую искру интереса, чтобы разжечь гнев или обиду — что угодно, лишь бы только выманить упрямца из кокона показного безразличия.

— Нет. Свобода — величайший дар Творца, если, конечно, не считать любви…

Она кивнула и сделала пометку в блокноте:

— Значит, ты считаешь, что хорошо распорядился обоими дарами?

Он ничего не ответил, и Сесиль надавила немного сильнее:

— Давай разберемся. Твоя душа вкусила свободу, познала любовь… по крайней мере, ты называешь это любовью…но загляни в себя поглубже. Что ты чувствуешь теперь? Почему наслаждение свободой привело тебя сюда, в клинику, где лечат души, пораженные унынием, изъязвленные грехом?

— Что вы хотите сказать, доктор? Я не понимаю. — он хотел последовать обычной тактике избегания и запирательства, но она твердо решила, что сегодня не позволит ему улизнуть:

— Я прошу тебя задуматься о цене выбранной тобой «свободы». Ты противился воле отца, как все мальчики, но в душе признавал его право повелевать. Установленные им рамки были разумны, и тебе хорошо и спокойно жилось за этой оградой… твоя совесть была чиста. Это так?

— Не знаю… наверное, да.

— Вот видишь! Твои искушения стали сильнее после смерти отца, верно?

— Наверное… но дядя Густав был начеку и наказывал меня строже, чем папа.

— …И ты снова бунтовал, ты противился своим наставникам, но все-таки уважал их, понимал, что они действуют тебе во благо… как и твой отец… и как Господь. Возвращаясь к отцу, приходя к наставникам, ты просил прощения за свои поступки, приносил покаяние, и совесть твоя была чиста, а душа спокойна.

— Я вас по-прежнему не понимаю,