Выбранная им тактика сработала: Мирей предпочла не возвращаться к деликатной теме, замолчать свой интерес, и явно была благодарна Эрнесту за уловку с курением. Это позволило им обоим сохранить лицо и продолжить игру в добрых друзей, не имеющих скрытых замыслов, и просто подшучивающих друг над другом на грани фола…
— Что ты будешь делать, когда твой строгий доктор решит, что ты полностью здоров? — спросила она, когда машина подрулила к отелю. — Вернешься в Париж или поедешь в Ниццу, а может быть, в Лондон?.. Я слышала, у тебя там осенью намечается выставка…
У Эрнеста мучительно кольнуло сердце — осенняя выставка его акварелей и графики в Лондоне действительно стояла в планах, он совсем позабыл о ней, и вздрогнул от неожиданного напоминания… Эту выставку готовила еще Ирма, и ее трагическая смерть не стала поводом для отмены — наоборот, по словам лондонского поверенного, только подогрела интерес публики. Наследники миссис Шеннон, взявшие на себя управление ее активами и всем прочим имуществом, в том числе и галереей, прислали Эрнесту несколько официальных писем, которые так и валялись неотвеченными в его парижской квартире.
«Исаак прав: мне все-таки стоило бы вернуться в Париж… привести все дела в порядок, расквитаться с долгами, уладить формальности с моим агентом… а уж потом отчаливать на Ривьеру… но я не хочу. Не хочу».
Помогая Мирей выбраться из автомобиля, он сбивчиво пробормотал:
— Я сообщу насчет выставки… — и, перехватив ее удивленный взгляд, виновато улыбнулся: — Прости, я просто чертовски устал. Наши доктора правы — для бурной светской жизни пока еще рановато. Нам обоим пора в постель… каждому в свою.
***
Номер, снятый Эрнестом, располагался на четвертом этаже отеля и был угловым, так что из окон открывался великолепный вид на горы, набережную озера и береговой мыс. Соломон мечтательно улыбнулся, представив, как его художник в перламутровом свете раннего утра сидит на балконе в плетеном кресле — одна длинная нога вытянута, вторая согнута в колене, волосы распущены по плечам, а из одежды, конечно, только легкая рубашка, наброшенная на голое тело… Торнадо, как кот, наслаждается летним теплом, но не настолько разнежен, чтобы просто лениться: конечно же, он рисует, делает вдохновенные наброски в альбоме…
Гладкие белые листы покрываются цветными причудливыми образами из его полуночных видений. Рядом на столе стоит неизменная чашка кофе — пробуждающее зелье для принца, в пепельнице тлеет тонкая кубинская сигарилья с запахом рома, а вокруг разбросаны карандаши и мелки, вперемешку с печеньем и крошками от круассана…
Как же хорошо будет наблюдать за этой волнующей картиной, лежа в постели, сквозь сладкую послеоргазменную дремоту… Любоваться Эрнестом, как молодым богом, понемногу снова загораться желанием, и молча, покорно, терпеливо ждать, когда закончится сеанс рисования — и любимый сам вернется в его объятия, прижмется грудью и бедрами, и потребует поцелуй.
Все это случится, обязательно случится, вот именно в таких деталях и подробностях, но только утром, а сейчас еще ночь, и она пока что не началась по-настоящему. Ночь вступит в свои права, когда придет Эрнест, когда дверь будет заперта на ключ, когда темнота завладеет ими обоими, губы сольются с губами, а тела переплетутся в бесстыдном и сладострастном танце… когда они смешают пот, слюну и семя в единой алхимической эссенции и на несколько часов превратятся в мифического двуспинного зверя, с общим дыханием, сердцебиением и кровотоком.
Соломона бросало то в жар, то в холод, а временами охватывал такой озноб, что впору было заподозрить у себя вирусное заболевание, подумать о настоящей лихорадке и начать измерять температуру, делать растирания, принимать аспирин… но он-то знал, что его лихорадка носит прозвище Торнадо, что у нее лицо и голос Эрнеста, и что симптомы болезни — не что иное, как побочный эффект тоски по любовнику, неотвязных мыслей о нем и ярких фантазий, порожденных мучительным желанием.
Он опустил жалюзи на всех окнах, задвинул шторы, выключил верхний свет и зажег настольную лампу на прикроватном столике — на золотистой бронзовой ножке, с бело-розовым прозрачным абажуром, она напоминала громадный тюльпан. Рядом с ней стояли пепельница, стакан и плоский кремовый телефонный аппарат. Чуть дальше лежал справочник по сервисным службам отеля, белая глянцевая книжечка с яркой фотографией на обложке.
Соломон присел на кровать, бессознательно зажал ладони между коленями и уставился на столик, заполненный бесполезной ерундой. Ни один из этих предметов не был ему нужен, ни один из них не мог ускорить приход Эрнеста, ни один из них не был с ним связан… а если так, зачем они здесь вообще?..
«Лампа, пепельница, стакан… лампа, пепельница, телефон… я не могу ему позвонить… может быть, он сам позвонит снизу? Может, захочет пойти в ресторан, или куда-нибудь еще?.. Эрнест…»
Соломон посмотрел на часы: было ровно два десять. По всем расчетам Торнадо давным-давно должен был приехать, от их дома до отеля — меньше двадцати минут езды, но когда Эрнест садился в машину, с ним была женщина.
«Женщина. Женщина… Мирей Бокаж. Так ее зовут. Всегда, всегда женщина… вдохновение и соблазн. Как, помнится, звали ту молодую студентку, на которой женился Мишель?.. Кажется, Аннет… или Аньес… Прежнюю невесту Эрнеста звали Лидия. Его погибшую подругу — она тоже была рыжеволосой, как Мирей — звали Ирма. Какое это имеет значение? Я схожу с ума от ревности… или просто схожу с ума. Мне приходилось и раньше ждать любовников, но я никогда раньше так сильно не ревновал. Неужели Ксавье так же мучился из-за Лиса?.. Я не мог этого понять… каким бесчувственным я, наверное, казался… зато теперь кажусь глупцом. Влюбленным глупцом».
Он снял часы и положил их на столик, отодвинул подальше, чтобы не смотреть на циферблат и не считать каждую минуту. Потом сбросил обувь и, ничего больше не снимая, лег на кровать, утонув головой и плечами в удобнейшей двуспальной подушке, набитой гусиным пухом.
«Исаак прав, что решил сбежать в Женеву… нам с Эрнестом тоже нужно было сбежать… в Женеву, или в Париж, все равно куда… но Лис… нет, я все-таки не должен был отпускать его в одиночку… нам следовало поехать всем вместе… ”
Хорошо, что они с братом оба успели переодеться, избавились от галстуков и пиджаков в пользу джинсов
