— Тссссс! Хватит болтать! Там один жуткий тип… Кажется, он нас подслушивает!..

— Где? Кто? — Катарина обернулась посмотреть, на кого указывает Клаус; как всегда, она собиралась поднять на смех молодого и зеленого, а потому избыточно деликатного репортёришку, но ехидная улыбка замерла у нее на губах, едва она встретилась взглядом с холодными сонными глазами, глубокими и безжалостными, похожими на глаза самой Смерти… Женщина поперхнулась табачным дымом, мучительно — до слез — закашлялась, а когда заново обрела способность дышать, человек, напугавший ее одним своим видом, уже исчез, затерялся в садовом лабиринте.

— Мда… ничего себе «друзья семьи» у Кадошей… — пробормотала она. — Это кто? Цепной пес? Наемный убийца? Ангел Азраиль?

Клаус высокомерно усмехнулся, радуясь, что на сей раз осведомлен лучше вездесущей Катарины-Чумы:

— Это Дирк Мертенс, советник архиепископа де Лара, он помогал Соломону Кадошу освободить заложников из лап серийного убийцы… и знаешь, я думаю, тому убийце в десять раз лучше будет окончить свою жизнь на дне пропасти, или попасть в самую страшную тюрьму, чем встретиться лицом к лицу с этим «советником».

— Погоди-погоди… — журналистка сжала рукой лоб, силясь усвоить неожиданные сведения. — Причем тут архиепископ?.. Какой может быть архиепископ, если Кадоши… ээээ… мягко говоря, не католики, да еще и чуть ли не воевали с церковью десять лет назад?

— Вот это я и хотел выяснить, мадемуазель! — воскликнул Клаус. — Эта загадка — с чего Кадоши вдруг так сдружились с архиепископом, и, страшно сказать, с «Опус Деи» — меня интересует больше всего! Фрау Кадош готова была многое мне рассказать, и даже обещала уговорить Исаака и Соломона дать эксклюзивное интервью, а тут ты взяла и влезла со своим долбанным художником-педрилой!

— Да, ты прав, я дала маху… — протянула Катарина и беспокойно закрутила головой, как борзая, потерявшая след, — Знала бы — гонялась не за красавчиком Вернеем, а за этим Дирком… попробую-ка отыскать его, и, думаю, после парочки мартини он не откажется ответить на мои вопросы.

— Ну давай-давай, ищи… только смотри, чтобы потом тебя саму не пришлось искать… где-нибудь в озере, со свернутой шеей.

— Эх, Клаус, никогда тебе не сделать хорошей журналистской карьеры, если ты так трясешься за свою драгоценную шкуру, — отважно усмехнулась Катарина. — Я всегда рискую, зато потом первой пью шампанское.

***

К половине девятого, когда полностью стемнело, и яркие звезды, как россыпь золотых и серебряных монет, раскатились по синему плащу летней ночи, праздник был в самом разгаре. Под звуки небольшого оркестра, расположившегося на импровизированной сцене в саду, игравшего в основном вальсы и легкие популярные мелодии, гости наслаждались десертом и танцами. Нарядные пары упоенно кружились, следуя ритму, перелетая с одного края площадки на другой, и в оранжевых и голубых лучах садовых светильников чем-то напоминали роящихся бабочек.

Впрочем, далеко не все приглашенные на бал отдались искусству поворотов, поклонов, балансе и фигурных шагов: одни, устав от шума и сутолоки, искали уединения в садовых беседках, другие на веранде сибаритствовали с сигарами, кофе и дижестивом, третьи же собирались кружками, чтобы продолжить беседу, начатую за столом, посмеяться и пофлиртовать.

Самая многочисленная и веселая группа окружала Эрнеста Вернея и его элегантную даму, Мирей Бокаж; стоящий рядом Франсуа Дельмас, в умопомрачительном сером костюме и с великолепной черной тростью в руке, превращал пару в настоящее звездное трио.

Известный художник-сюрреалист, по совместительству виконт и наследник крупного состояния, ученая красавица с докторской степенью и промышленник-миллионер, пережившие невероятные приключения, как в настоящем вестерне или шпионском детективе, были не только лакомой добычей для репортеров, но и «главным блюдом» званого вечера. Их постоянно приглашали то на танец, то на дегустацию очередного коктейля, и чуть ли автографов не просили…

Фрау Эстер следовало бы обижаться на легкомыслие гостей и предвзятость прессы, уделявшей так много внимания второстепенным актерам этой драмы, и так мало — главным героям, ее сыновьям, самоотверженному Соломону и чудесно воскресшему Исааку. Но мудрая женщина втихомолку улыбалась, очень довольная тем, как все складывается; виконт де Сен-Бриз, с которым она поделилась своим планом, прекрасно ее понял, полностью одобрил и оказался идеальным сообщником… Он с такой искусной непринужденностью позировал перед фотокамерами, с таким хладнокровием лгал, рассказывая занимательные подробности «приключения», и демонстрировал такое блестящее воспитание и манеры, что все прежние слухи о его разгульном образе жизни, левацких взглядах и эпатажных выходках казались досужими измышлениями бульварных писак.

А еще Эрнест был так нежен и внимателен к своей рыжеволосой спутнице, окружал ее такой любовной заботой, и она с такой радостью откликалась на ухаживание, что любой, глядя на них, предположил бы, что помолвка не за горами. И это более чем устраивало Эстер.

«Вот и замечательно, вот пусть так и подумают, пусть так и напишут в своих листках… и не найдут ни одного подтверждения тому, на что намекала эта бесстыжая девица. Да, да, я вижу, что спектакль, который виконт так мило разыгрывает по моей просьбе, злит Исаака и очень печалит Соломона… но в конце концов мальчики поймут, что наш маленький заговор пошел всем во благо».

***

— Вы что-то совсем не празднично выглядите, месье Кадош, — сказал Дирк, когда они с Соломоном, взяв с подноса по бокалу вина, сошли с террасы и углубились в аллею, ведущую к берегу озера. — Неужели роскошь и веселье этого особенного вечера не согревает ваше сердце?

— Роскошь и веселье? — усмехнулся Кадош. — Вам ли не знать, месье Мертенс, слова Экклезиаста: «Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя весельем, и насладись добром»; но и это — суета! О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?»

— Я знаю Экклезиаста, и приятно удивлен, что и вы знаете, — в свою очередь усмехнулся Дирк. — Вы верно цитируете, однако позволю себе напомнить вам другое место из той же книги: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом… время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать».

— Ну, что ж… кто хочет плясать — пляшет, для меня это время, видимо, еще не пришло… или уже прошло, учитывая мой возраст.

Мертенс понимающе кивнул, и его молчаливое согласие со ссылкой собеседника на прожитые годы стало очередным шипом для самолюбия, которыми Кадош уязвлял сам себя.

Соломон со стоической покорностью вынес двухнедельное отлучение от любимого, и в конце концов убедил себя, что в решении Эрнеста «взять паузу» было рациональное зерно. Разлука заставила страсть разгореться еще сильнее, но яд раздора больше не