— Почему вы так уверены, отец, что они приехали вместе?

— Они здесь… Я чувствую их, сын мой. Чувствую смрад греха. Если бы у тебя был мой опыт, твой нос тоже мгновенно улавливал бы жидовскую вонь, но пока что тебе достаточно просто довериться моим словам.

Преданный пес в душе Гаспара не смел спорить с хозяином, но выучка военного и природное чутье заставляли беспокоиться: он не любил, когда его заставали врасплох и готовили сюрпризы. Он вообще не был настроен давать незваным гостям хоть малейшую фору; убрать Дельмаса прямо на пороге казалось наиболее взвешенным решением — одним врагом меньше, а остальных это наверняка дезориентирует, заставит обнаружить себя, и заманить их в дом, сыграв в поддавки, будет очень легко.

Райх как будто прочитал его мысли и предостерегающе поднял палец:

— Следуй полученным приказам. Помни, что ты только инструмент для исполнения воли вышестоящих, твои собственные мысли не имеют никакого значения. Ты все подготовил для санитарной обработки?

— Да, отец. Все готово, и средства защиты для нас — тоже. Когда помещение заполнится газом, нам хватит времени, чтобы уйти через подвал… Не тревожьтесь об этом.

— Все мы в руках Господа, — машинально ответил Райх. Сейчас его мало интересовала даже собственная судьба, не говоря уж о судьбе подручного; наблюдая за Дельмасом, который все топтался во дворе и не спешил приближаться к крыльцу, он нетерпеливо топнул ногой и прошипел:

— Ну же, Франсуа, не медли!.. Будь моим гостем!.. Заходи поскорей! И не дрожи, жалкий трус, никто не оборвет твою жизнь прежде времени… заходи и усыпи бдительность тех, кто мнит себя хитрыми и умными…

— Может, мне выйти к нему? — предложил Гаспар. — Начинает смеркаться, и дом со стороны кажется пустым… Он может решить, что я испугался полиции и сбежал, или же догадывается о ловушке.

— Ты прав. Крысу нужно подманить получше и показать ей сыр. Ступай, успокой его, обними по-братски… и будь уверен: как только ты заведешь его в дом, появятся и остальные наши гости. Ныне суд миру сему, сказал Господь… ныне суд и этим нечестивцам, своим зловонным дыханием отравляющим все вокруг.

***

— Мирей… Мирей, милая!.. Ты меня слышишь? — Эрнест, насколько позволяла длина цепи, подполз к лежащей навзничь окровавленной женщине, приподнял ей голову — какой хрупкой, маленькой и легкой она казалась, лишенная привычной шапки пышных рыжих кудрей! — и, прижав пальцы к шее, нащупал пульс…

Мирей была жива, и даже не в обмороке, как он решил поначалу: ресницы ее затрепетали, запекшиеся губы дрогнули, и на звук его голоса она нехотя приоткрыла глаза. Тело оказалось куда крепче и выносливее, чем она могла надеяться, и сознание, хотя и мутилось от холода, боли и страха, ни разу не покинуло ее полностью. Мирей могла бороться — но больше не хотела. У нее осталось лишь одно желание: согреться, и эта просьба первой слетела с языка, когда она ощутила прикосновение Эрнеста:

— Укрой… укрой меня!..

Он с радостью закутал бы ее в теплейшие меха, в самые лучшие пуховые одеяла, но в его распоряжении была только дурацкая черная роба из грубой материи, царапающая и раздражающая кожу, но совершенно не греющая. В этом чертовом подземелье все казалось ледяным, Эрнест и сам озяб и продрог до костей, кровь в жилах замедлила ток, и порою ему чудилось, что сердце вот-вот остановится…

Все же он попытался помочь хоть чем-то, привлек Мирей поближе к себе — прижаться друг к другу вплотную мешали натянувшиеся цепи — и начал растирать ее плечи, отогревать руки дыханием, делясь теми крохами живого тепла, что еще сохранялись в нем самом.

— У меня болят почки… и живот… и внизу все просто горит… — жаловалась она в полузабытьи, не Эрнесту, а кому-то более могущественному, невидимому, кто должен был выступить из темноты и облегчить ее страдания. — Голова ужасно чешется… там, наверное, все в царапинах, в язвах?.. Что он сделал со мной… зачем?..

— Он сумасшедший. Просто псих, и его подручные-наверняка пациенты того же дурдома. Держись, милая. Надо держаться…

— Я не могу… больше не могу…

— Ну потерпи, моя хорошая. Это просто кошмарный сон, и он скоро закончится. Мы пойдем туда, где тепло, и нет боли… и… там светит жаркое солнце, и зеленеет трава, и небо синее-синее. Мы будем плавать в теплом море, и волны убаюкают нас, как ласковая мать…

Эрнест шептал и шептал над ней, хотя и не был уверен, что Мирей полностью понимает его слова. Он только знал по опыту, как важно ей слышать человеческий голос. В полной тишине и одиночестве, во мраке и могильном холоде подземной тюрьмы ее рассудок едва ли продержался бы даже несколько часов… Но и за стойкость своего разума Эрнест отнюдь не поручился бы, особенно после того, как окружающая темнота исторгла из себя Густава Райха и его подручных, пришедших воплотить их наихудшие кошмары.

Двое инквизиторов и палач, беспомощные жертвы, глухой подвал… своды и стены не пропускают криков и стонов. Помощи ждать неоткуда, как в жуткой новелле Эдгара По, и можно только догадываться, какие пытки придумал для них изобретательный ум фанатика и маньяка.

По какой-то причине Райх начал не с него. Рыжеволосая Мирей стала первым блюдом, призванным не утолить голод, а раздразнить аппетит. Сперва негодяи-инквизиторы наспех обрили ей голову, потом растянули за руки и за ноги на черном алтаре и пригласили «праведного брата» наказать блудницу, наказать через то срамное место, которым она привыкла грешить и соблазнять невинных.

Крики Мирей быстро перешли в сдавленные стоны, а стоны — в хрип; Эрнест до крови стер и рассадил обе ладони, силясь порвать цепь, и почти сорвал голос, то призывая на помощь, то осыпая мучителей страшными проклятиями, то умоляя сжалиться, оставить в покое несчастную женщину…

Наконец, истязатели дали им передышку — неизвестно, на какой срок — и растворились во тьме; но их уход принес Эрнесту не столько облегчение, сколько жгучую вину, ведь он не смог защитить подругу, и еще больший страх, ведь теперь он воочию увидел и услышал, какую судьбу уготовил и ему тоже Густав Райх.

Он дорого бы дал за то, чтобы стереть из памяти и перестать снова и снова прокручивать в мозгу тошнотворную и грубую картину: насильно раздвинутые ноги Мирей, распяленный в крике рот, прыгающую голую задницу Райха, болтающиеся темные яйца, мокрый член с сине-багровой головкой, которым мерзавец тряс перед поставленной на колени Мирей, пока не кончил густой