— Ну, признавайся, Эрни, откровенность за откровенность: ты кончаешь с ним так же сильно?.. Каждый раз?.. Как ты вообще умудряешься принять его, он же такой огромный! Он ведь всегда сверху, да?
Эти словесные игры на сон грядущий были для Мирей чем-то вроде валиума, возбуждение отвлекало ее от страха насильственной смерти, от угрюмой темноты подавала, пахнущей деревом и сырой землей, и мужчина, которого она дразнила, казался единственным источником надежды и света.
Эрнест же мог только до крови кусать губы, не поддаваясь искушению выдать Мирей тайну абсентовой ночи — с кем она в действительности ее провела — и мучительно вспоминать, как хорошо ему самому было с Соломоном, и с Исааком, и с ними обоими, еще совсем недавно… Он не делился своими переживаниями с женщиной, но для себя решил, что если ему суждено погибнуть, то единственным сокровищем, которое уйдет вместе с ним за таинственную завесу смерти, станут воспоминания о близнецах и о краткой невероятной любви, не оскверненные отступничеством и не замутненные бесполезным раскаянием.
Художник не понимал одного: почему пессимизм и дурные предчувствия раз за разом одерживают верх над привычной жизнерадостностью и надеждой на лучшее? Ведь Соломон во время телефонного разговора клялся, что скоро придет на помощь… и не мог обмануть. Да и Эльзасец выглядел искренним, обещая им свободу, как только «боссы договорятся».
Вот только старший брат Оле Лукойе, призрачный всадник в шитом серебром кафтане, все чаще мелькал черным плащом-крыльями в пылком воображении художника, и предупреждающе грозил рукой, призывая не медлить и приготовиться к смерти… Бороться с этим видением было куда сложнее, чем со слезами и капризами Мирей.
…День роковых перемен начался с дурных знаков. Тогда, ранним утром, Эрнест вывалился из очередного кошмара в ознобе и холодном поту — и снова не сам по себе, его лба как будто коснулась чья-то рука, но, конечно же, в комнате не оказалось никого из посторонних. Во всяком случае, никого из тех существ, что можно увидеть обычным телесным зрением.
Мирей повезло: вопреки обыкновению, на рассвете ее сморило таким крепким сном, что она даже не пошевелилась, когда Эрнест выбрался из кровати и стал одеваться.
Наверху, над их темницей, слышались торопливые шаги и приглушенные голоса. Из коридора тянуло запахами свежесваренного кофе, подгоревших тостов, жареной колбасы и почему-то еще бензина и машинного (или оружейного?) масла: неприятное добавление к привычному утреннему шлейфу. Охранники готовили себе завтрак, и, судя по всему, начищали оружие и принимали только что приехавших гостей.
«Наконец-то новости!.. Ну хоть что-то! Вот только к добру или к худу?»
Сердце подпрыгнуло и сорвалось в стремительный бег, кровь бросилась в голову, а руки и ноги похолодели, когда Эрнест начал строить предположения, кто это к ним пожаловал, и с какой целью.
Точно не Соломон — приближение любимого он почуял бы, несмотря ни на какие физические преграды, узнал шестым чувством, да и Соломон не промедлил бы ни одной лишней секунды, если бы сумел добраться до этого проклятого места… Но, скорее всего, приезжий не был и Густавом Райхом, поскольку он тоже не стал бы откладывать встречу с тем, кого уже пытался убить. В Париже Эрнест ускользнул из его рук по чистой случайности, за которую заплатила жизнью бедная Ирма, и художник чувствовал, что Райх ни о чем не забыл, за все предъявит счет и не допустит повторной оплошности…
Можно было только догадываться, каковы планы престарелого католического безумца в отношении Мирей, но, думая о них, Эрнест неизменно приходил к грустному выводу, что ее шансы уцелеть столь же невелики, как и его собственные. Их обоих назначили на роль жертвенных агнцев, тельцов на заклание, и сокрушаться по этому поводу, ждать пощады или просветления в воспаленном мозгу фанатика и садиста не имело смысла.
Что ж, если Соломон опоздает, и развязка наступит в ближайшие часы, Эрнест не станет пассивно наблюдать за убийцами, и продаст свою жизнь как можно дороже — надеясь, что его пример вдохновит и Мирей, окончательно павшую духом, хотя бы немного побороться. А прямо сейчас он не мог решить, стоит ли будить несчастную женщину, чтобы привлечь ее внимание к шуму и нездоровому оживлению над головой, или, наоборот, укрыть потеплее и не тревожить подольше?..
Она сама вывела его из затруднения, начав шевелиться и постанывать, потом капризно позвала:
— Эрни!.. — как будто искала сбежавшего плюшевого мишку.
Эрнест, успевший привыкнуть к инфантильным играм в маленькую девочку, как и ко многому другому, молча подсел поближе к Мирей и протянул ей платье. Она приподняла голову, огляделась и застонала, увидев все ту же темницу, надоевшую до зубовного скрежета… а вместе с осознанием реальности вернулась и тревога.
— Что такое?.. Который час?.. Тебе не кажется, что обычно нас будят намного раньше?..
— Возможно.
— А почему же… и почему до сих пор нет завтрака? — Мирей потянула носом и сморщилась, тоже распознав подгоревший хлеб и бензиновые пары.
— Кажется, прибыли гости, и охране пока что не до нас.
— Гости?.. Какие еще гости, боже мой! Что вообще происходит?!
— Не знаю, но пытаюсь понять. Тише…
— Опять тише!.. Почему я должна быть тише, скажи на милость?.. Почему обязана терпеть все это?! Сколько можно?! Нас ведь должны спасти, ты говорил, ты обещал!.. — она трясущимися руками принялась натягивать платье, приглаживать рыжие волосы, слегка потускневшие в заточении, и, вместо зарядки, осыпала Эрнеста жалобами и упреками, давая уверенную фору всем любовницам, с кем художник когда-либо делил комнату и постель.
Устав от мизансцены, он обнял ее за шею, привлек к себе и мягко закрыл рот ладонью. Она возмущенно промычала что-то, но быстро сдалась и затихла у него под боком — как раз вовремя, чтобы услышать тяжелые шаги в коридоре и звук ключа, поворачивающегося в замке.
В комнату вошло несколько охранников. Эльзасца среди них не оказалось, двое были совершенно незнакомыми и внушали трепет одним своим видом. Эрнест подумал, что никогда в жизни не встречал людей, настолько похожих на инквизиторов Гойи — и одновременно на участников ведьминского шабаша и черной мессы, с полотен того же художника… Он встал и загородил
