из устава Опус Деи
В окно светило яркое утреннее солнце и стучали ветки апельсинового дерева. Колени у Густава затекли — он почти два часа простоял на них на жестком полу, но юноша не смел ни шевелиться, ни жаловаться. Брат Джованни, назначенный ему в духовные наставники, требовал от аспиранта (8) строгой дисциплины и полного смирения, что означало, помимо прочего, готовность и способность переносить телесные неудобства и боль.
Коленопреклонение во время откровения помыслов, сколько бы оно ни продолжалось, в общем-то, было легкой гимнастической разминкой по сравнению с веригами и власяницей, или необходимостью четырежды за ночь вставать с постели для поклонов и сугубой молитвы.
— Хорошо, Густав, очень хорошо. Я вижу, как ты стараешься во всем следовать благому примеру и советам Отца, как глубоко в твое сердце проникла его мудрость. Твое смирение и готовность служить угодна Отцу, а что угодно Отцу — угодно и Господу.
— Аминь (9), — дрожащими губами прошептал кающийся и, склонившись до земли, коснулся губами сандалии наставника. Тот принял этот знак поклонения как должное, спокойно и чинно, как посредник, взявшийся передать Отцу дар сокрушенного духа.
— Что еще ты видел и слышал, Густав, на той вечеринке, где Альберто впал в грех пьянства, а брат Джузеппе хулил Отца? Вспомни все точно, ничего не скрывай… помни, что сокрытие хоть малой части правды о своих товарищах есть грех и перед ними, и перед наставниками, и перед церковью.
— Я ничего не скрываю, брат Джованни… — Густав поднял глаза, и наставник вновь удивился, какие они холодные у этого молчаливого юноши, по-немецки расторопного и аккуратного — как кусочки синего льда. — Я всегда честен на откровении помыслов, а если и лгу порой, то лишь во благо общего дела, во имя высшей цели, угодной святой матери церкви…
— Тогда скажи: слышал ли ты своими ушами хулу на Отца?
— Слышал. Брат Джузеппе говорил, что Отец — не святой проводник божественной воли, не пророк, что он обыкновенный человек, тщеславный, капризный, гневный. Что он, проповедуя бедность, сам живет в роскоши, и даже бьет своих слуг… И еще он назвал Отца приспешником нацистов.
— Ты в этом уверен? — тихо переспросил наставник, делая какие-то пометки в маленькой книжечке.
Голос Густава изменился, стал свистящим, хриплым, чем-то похожим на шипение разозленной змеи:
— Да, уверен. Именно так он и сказал: «Отец Хосемария Эскрива — не святой, он приспешник нацистов и сам нацист…»
— Ты поэтому назвал его «красным жидовским псом» и ударил?
— Да. И сделал бы это снова, хотя по-христиански мне следовало не бить самому, а подставить другую щеку…
Брат Джованни сдержанно улыбнулся и, протянув руку, дал Густаву благословение:
— Встань. Ты очищен пред Господом. И Отец прощает тебя…
Дождавшись, пока юноша встанет, потрет колени и немного передохнет после своего молитвенного стояния, наставник ласково пригласил его:
— Присядь. Мы выпьем чаю с апельсиновым мармеладом, и я объясню тебе кое-что о христианских притчах, дабы ты всегда действовал столь же смело и прямо, как святой Николай Мирликийский, ударивший Ария, и не терзался ложными сомнениями.
Густав послушно опустился в кресло и благодарно кивнул: ему очень хотелось чаю, да и беседы с наставником за рамками исповеди всегда были очень интересными…
Джованни позвонил в серебряный колокольчик, вызывая прислужника, и, когда тот вошел, быстро отдал распоряжения: ему и самому не терпелось вернуться к разговору с будущим нумерарием, подающим большие надежды.
Холодные глаза Густава все не отрывались от лица наставника, губы немного дрожали, когда он спросил:
— Могу я объяснить свой поступок, брат Джованни?..
— Да, Густав. Говори.
— Я ударил Джузеппе не как еретика, я в тот момент вообще не думал о Христе… Я думал только об Отце. И… и о своем родном отце. Вы же знаете, что он был нацистом и ревностно служил Рейху, до самых последних дней. Он был не из тех, кто, снюхавшись с жидовско-коммунистическими выродками, пытался купить себе жизнь.
Наставник грустно и понимающе кивнул:
— Да, Густав. И хотя твой отец, Зигмунд Райх, совершил тяжкий грех, посягнув на священный дар бога — собственную жизнь, мы все же молимся за него, как за мученика и героя. Нацизм, как тебе известно — и что бы ни говорили на сей счет несведущие миряне и разнообразные слуги сатаны, по радио и в газетах — нацизм, это не зло, а благо. Это был бастион, стальной бастион против коммунизма, ниспосланный Провидением, и он прекрасно выполнял свою миссию при Адольфе Гитлере (10). Гитлер, с его борьбой против евреев, против славян, был не чудовищем, а миссионером, боровшимся с коммунистической заразой… Но, Густав… ты должен научиться сдерживать свои чувства. Скрывать свои мысли. Времена изменились, и Отец призывает нас держать наши деяния в тайне от непосвященных. Когда мирянин начинает учить морали, он часто ошибается, вот почему миряне могут быть только учениками… Мы же все, как члены Ордена, должны хранить скромность. Молчать, подчиняться и идти…
— Я… понимаю, брат Джованни. Я буду стараться и сделаю все, чтобы Отец и наставники были мною довольны. Выполню любой приказ… Потому что я хочу быть таким же хорошим солдатом матери Церкви, как мой отец был солдатом Фюрера.
Наставник снова одобрительно улыбнулся:
— Мне нравится, как горит твое сердце, Густав, как ты пламенеешь верой… Мы найдем тебе службу по силам. Я непременно сообщу епископу о твоем рвении… и, думаю, ты на этот раз получишь личное приглашение на пасхальную встречу с Отцом.
***
Ночью того же дня, студенческое общежитие.
Красные кудри, как змеи, обвивают его шею, стягиваются, душат… Он стонет, мечется на подушках в жару и в поту, но не может проснуться, не может стряхнуть морок кошмара. Ему остается только поддаться, позволить проклятым локонам, огненно-рыжим, красным, как пламя, оплетать его все туже, дергать, тянуть, и чувствовать, как постепенно загорается плоть. Он горит, горит заживо, и корчится от боли, и в то же время стонет и дрожит от немыслимого, сладострастного удовольствия.
Мягкие, влажные губы обхватывают его член, и сосут, лижут, заглатывают, выпускают и снова сосут — и он не в силах ничего противопоставить этой чудовищной, бесстыдной пытке, которая длится и длится… Он кончает, болезненно и сладко, из члена брызжет семя, а потом начинает течь кровь, и он слабеет, в то время как сердце бухает в груди кузнечным молотом, готовое расколоть ребра, вскрыть, вывернуть его нутром наружу.
Лицо прекрасной женщины с рыжими
