Пусть вдохнет запах крови, пусть послушает крики боли, пусть поучится не поддаваться слюнявой жалости, но и не услаждаться властью сверх меры, а сохранять спокойное и бесстрастное чувство, что он только выполняет долг. Именно так и служат справедливости, так служат Рейху, так служат нации.
— Ты готов? — несколько раз спросил отец, когда они спускались в подвал, и Густав отвечал утвердительно. Он и в самом деле не чувствовал никакого страха или жалости; сомнение шевельнулось в нем только однажды, когда Стеллу на его глазах выволокли из тюремной машины — бледную как полотно, с распухшими губами, покрытую синяками и кровоподтеками, одетую в нечто, в чем с трудом можно было узнать шелковое платье, и… остриженную под корень. Куда только девались ее косы, роскошные огненно-рыжие косы, красные кудри Рапунцель?..
Но Густав давно пережил этот момент недостойной слабости. Шлюха и предательница должна была получить все, что заслужила, и ей еще следовало благодарить, что ее не расстреляют в лесу и не удавят на виселице, что приговор приведут в исполнение знакомые руки близких людей. Да, да, это было особой милостью: умирать, зная, что никто, кроме близких, не станет свидетелем агонии и не коснется бездыханного тела.
Что касается жида — о нем юный наци думал только с отвращением и злорадством, предвкушая момент, когда сможет с близкого расстояния увидеть его труп… а до того всласть послушать истерические вопли и мольбы о пощаде… Отец и доктор Рольф рассказывали такие забавные истории о евреях, об их позорном и гнусном поведении на пороге смерти, что можно было живот надорвать со смеху, а после брезгливо сплюнуть: ну что взять с расово неполноценных, отбросов цивилизации.
***
Кто бы мог подумать, что Гольдбаум окажется таким крепким орешком? Отец взмок, охаживая его плетью по ребрам, избивая ногами в живот, вышибая зубы дубинкой, превращая в кровавое месиво нос, давя каблуками яйца и странного вида член — а жид все еще не начал хныкать и умолять, только орал от боли, обзывал их всех грязными словами, слал проклятия, и не на гортанном иудейском наречии, а на чистейшем немецком языке.
Густава мутило, когда он представлял себе, как звуки священной германской речи проходят по вспухшему горлу и стекают с липкого жидовского языка. Кажется, отец испытывал что-то подобное, потому что в конце концов сделал знак подручным, и они растянули жида за руки и за ноги, как тряпичную куклу, удерживая так надежно и крепко, что тот не мог ни дернуться, ни уклониться в сторону. Отец же взял из открытого ящика с набором медицинских инструментов корнцанг, ранорасширитель и острейший скальпель, и приступил к «операции», как заправский хирург. Доктор Рольф взял на себя роль ассистента, но не слишком вмешивался в процесс, только изредка сухими и короткими советами направлял руку отца.
Густав смотрел, широко открыв глаза, и трясся от дикой смеси отвращения, стыда, интереса, жажды и сладкого, зудящего чувства в мужском органе, который вдруг стал твердым, и таким мокрым сверху, словно из него вытекло немного мочи… но никакого детского конфуза с ним не случилось. Да и повода не было — он испытывал все, что угодно, но только не страх.
Железные расширители не дают жиду закрыть пасть, пинцет плотно захватывает язык, покрытый розоватой пеной, вытягивает его, и вот — наконец — скальпель ловким и точным движением отсекает мокрый, хлюпающий кусок жирного мяса. Глаза жида вылезают из орбит, он бьется, корчится, выхаркивая, изрыгая наружу потоки черной крови, агонизирует, как свинья на бойне, и Густав, не в силах больше терпеть непонятный тянущий зуд, сжимает себя рукой сквозь штаны, начинает тереть, поглаживать, и, хотя зуд не проходит, становится немного легче.
Как же закричала Стелла!.. Ее крики не были похожи на человеческий голос — то был утробный вой раненой самки, рокотание болота, засасывающего труп, визг полураздавленной крысы. Она кричала и кричала, но отец не затыкал ей рта, он только смеялся, аплодировал, говорил, что ее сопрано — выше всяких похвал, что это ее лучшее представление, ну же, дорогая птичка, кошечка, крошка, спой еще… Пой громче, ори, сука, вой, гнусная блядь! — и Стелла, внимая поощрениям своего господина, старалась вовсю.
Живучий Гольдбаум поддерживал ее вторым голосом, и этот хриплый, протяжный клекот, поднимавшийся из пережатого горла кровавыми пузырями, так чудесно сливался с божественным контральто итальянской оперной дивы, льющимся из динамика патефона…
…Но вот отец резко окликает его, заставляет встать, подойти ближе; доктор Рольф, смеясь, подбадривает, дает ему в руку скальпель, и объясняет, как правильно сделать надрез, чтобы крови вышло побольше, но жертва при этом не умерла…
— Густав!.. Нет! Не надо! Опомнись! Неееееет… — надрывается Стелла, она с мольбой складывает руки, скованные наручниками, и неожиданно Густава приводит в исступленную ярость ее коленопреклоненная, униженная поза, а крики вонзаются в голову, как терновые шипы, и причиняют боль.
— Давай!!! — ревет отец, толкает его в спину, а сам расстегивает штаны и достает огромный, разбухший, багровый член — такой огромный, что это кажется неестественным, и теперь, вместе с яростью и желанием причинить Стелле боль, Густав испытывает дикую зависть к отцу, обладающему вот этим символом власти и превосходства, и давно на практике постигшему еще какую-то важную мужскую тайну, которая никак не откроется его сыну.
— Давай!!! Взрежь ее! Во имя нации! Во имя чистоты арийской крови, которую она осквернила, раздвинув ноги перед жидом, пусти ей кровь! И будешь помазан, как истинный воин…
Густав вскидывает руку, вперед и вверх, как будто зигует, и тут же резко опускает. Скальпель вонзается в правую грудь Стеллы, режет кожу, рассекает мясо, вскрывает таинственную сферическую полость, и кровь, теплая, густая, сладкая, брызгает во все стороны, заливает руки подростка, попадает на лицо и на губы, на рубашку и на штаны.
Он глохнет от криков женщины, от рычания отца, от звона в ушах, от пронзительного оперного сопрано, выводящего бесконечное ариозо, падает на колени и кусает мачеху за грудь, рвет зубами полуотсеченный сосок, глотает красные ошметки, захлебываясь, задыхаясь, пока его не сотрясает судорога немыслимого удовольствия, и он не отключается на каменном полу, залитом кровью, мочой и рвотой…
Последнее, что он видит перед обмороком — огромный, раздутый член отца, выстреливающий в искаженное, посиневшее лицо Стеллы целым потоком белесой жидкости.
***
Пять лет спустя. Октябрь 1948 года, Рим, католический Колледж Святого Креста (7).
Повинуйтесь, как повинуется инструмент в руках артиста, который не останавливается на
