Вода в бутылке покачивалась в одном ритме с маятником больших настенных часов, а Исаак все смотрел и смотрел на нее, как медиум в поверхность хрустального шара, и не заметил, как задремал. Образы сна обступили его мягко и плавно, мешаясь с реальностью, и поначалу он не видел вокруг ничего необычного. Вот портье за стойкой, что-то пишет в книге учета посетителей; вот открылась и снова закрылась входная дверь; вот дрожащий луч света скользнул по серой поверхности каменного пола; вот свежие тюльпаны, целая охапка — их только что поставили в вазу на подоконнике…
Цветы зацепили его внимание: слишком яркими, сочными и не сезонными были эти тюльпаны, кроваво-красные, оранжево-золотые, сиреневые и черные. Исааку захотелось подойти поближе, погрузить лицо в свежие лепестки, вдохнуть нежный весенний запах, такой сладостный и невинный, такой знакомый, пробуждающий в памяти прошлое счастье. Весенними тюльпанами пахли волосы и кожа Ксавье, и воротник его любимой клетчатой рубашки, подаренной Лисом. Той самой рубашки, что была надета на нем в день их последней земной встречи. Той самой рубашки, что насквозь пропиталась кровью, текущей из шестнадцати открытых ран…
Мягкие руки легли Исааку на лоб, знакомые синие глаза заслонили свет, знакомое лицо приблизилось, и губы коснулись губ. Ксавье снова снился ему, он снова пришел из своего Зазеркалья, чтобы хоть несколько мгновений побыть рядом с любимым, напитаться теплом жизни, вкусом и запахами земного мира, покинутого слишком рано.
Исаак потянулся ему навстречу, открылся, готовый отдать себя целиком, целуя наугад, шепча тихо и страстно:
— Прости, мой ангел!.. Прости, прости меня… Я люблю… люблю, как и раньше… и никогда не перестану любить…
Ксавье только улыбнулся, ласково и понимающе, и покачал головой, показывая, что не сердится, и пришел не ради того, чтобы считаться за старые обиды. Не нарушая обета молчания, наложенного на его уста кем-то в стране призраков, он поманил Исаака за собой, и, когда Лис встал, то ощутил свое тело прозрачным и легким, лишенным плоти. Руки его как будто обратились в крылья, и стоило только пошевелить ими, чтобы подняться в воздух и полететь.
— Ксавье, что происходит?.. Мое время пришло? Мы улетаем?.. Но как же брат… как же Эрнест… я люблю их тоже… как я оставлю их прямо сейчас?..
Ответом была только печальная улыбка и новое качание головой; Ксавье молчал, но на сей раз Исаак смог услышать его ответ, он словно соткался из звонкого воздуха и проник в уши, как мелодия ветра:
— Твое время еще не пришло… не оставляй тех, кого любишь, спаси Эрнеста, спаси Соломона… Я помогу тебе.
— Но как же, как?..
Ксавье протянул ему руку, вложил ладонь в ладонь — и они понеслись вместе, не касаясь земли, постепенно поднимаясь все выше и выше, как птицы, подхваченные холодным потоком горного ветра, прямо к перевалу, к водопадам, обрывам и тайным контрабандистским тропам.
Это был захватывающий полет; сердце замирало от неземной красоты неба и гор, дрожало от сладкого страха и особой, воистину небесной, влюбленности во все сущее, и слезы катились из глаз от счастья и боли, от радости узнать, что Бог существует, и что Он — воистину любовь и жизнь вечная, что Он не сотворил смерти, и дал своим детям ключи от Рая, с одной-единственной заповедью: «Любите друг друга!»
Они то неслись под самыми облаками, выше заснеженных вершин, то стремительно падали вниз, почти на дно глубокого ущелья, куда низвергались гремящие водопады, серебристо-синие, в кружевах пены… и снова взлетали, касались вершин деревьев, шпилей придорожных часовенок, крыш одиноких домов, спрятанных посреди леса.
— Куда ты ведешь меня, мой ангел?.. Где мы? — все спрашивал Исаак, и чувствовал, как рука Ксавье гладит его руку, а сердце точно прикасается к сердцу и дает тихий ответ:
— Терпение, мы почти у цели…
— У цели?..
Исаак вдруг ощутил под ногами твердую почву и увидел, что стоит в сосновом лесу, на прогалине, где сходятся тропы, перед огромной грудой серых замшелых камней. Она напоминала развалины охотничьей хижины, от которой уцелели только фундамент вместе с частью стены, да круглый колодец, сложенный из тех же камней, прикрытый сверху тяжелыми полусгнившими досками.
— Что это, Ксавье?..
— Проход. Там глубоко, очень глубоко, но ты должен спуститься. Не входи широкими воротами. Входить надо здесь… В конце пути ты найдешь Эрнеста.
— Но… где мы?! Как я найду это место наяву?
— Висячий мост. Часовня с голубой аркой. За часовней, выше, начинается тропа. Иди по ней, строго на север. Нужно повернуть влево после того, как встретишь дерево с мадонной… и…
…Мир вокруг побледнел, заколыхался, как изображение в неисправном телевизоре, чья-то тяжелая, жаркая рука вцепилась Исааку в плечо, и трубный голос зарокотал над ухом:
— Эй! Эй! Израэль! Фельдман! Ты что это тут спишь, лентяй! А ну-ка, вставай, вставай, полицейские не будут нас дожидаться!
Исаак с усилием открыл глаза и тут же ощутил под веками такую резкую и жгучую боль, что застонал и прикрылся ладонями от беспощадного света; но это не помогло — от приступа неудержимой тошноты его согнуло в три погибели и вывернуло жёлчью на каменный пол…
— Твою мать!.. Это еще что такое?! — Дельмас не стал разыгрывать кисейную барышню, не отпрыгнул в сторону, спасая костюм — наоборот, ухватил Кадоша еще крепче, приподнял, зафиксировал и держал, пока того тошнило.
К ним на помощь уже бежал служащий отеля, портье спешно набирал «тревожный» телефон, но Исаак и Дельмас оба понимали, что излишнее участие им сейчас совсем ни к чему, и милосердных самаритян надо как можно быстрее остановить.
— Давай, давай, приятель, приходи в себя! — бормотал Франсуа, не ослабляя хватки, и не позволяя подойти посторонним, точно сторожевой пес, караулящий подвыпившего хозяина.
— Я в порядке… в порядке! Это ерунда, не стоит внимания. — Исаак твердил эту фразу на всех трех языках, знакомых жителям кантона Вале: французском, немецком и итальянском. Дурнота и в самом деле понемногу отпускала, боль в глазах почти прошла, и только шум в ушах и металлический привкус во рту — словно он полчаса сосал громоотвод — напоминал о пережитом приступе.
Принести извинения «за беспорядок» и убедить доброжелательных отельеров, что все хорошо и замечательно, и всему виной просроченный йогурт, съеденный на завтрак, было несложно, но с Дельмасом этот номер не прокатил.
— Вот что, мой друг, месье Фельдман… — раздумчиво сказал он, когда неприятные последствия инцидента были устранены, и посторонние оставили их
