Дальше была еще примерно страница досужей болтовни и сплетен об общих знакомых на Ривьере, но Эрнест не стал читать. Письмо выпало у него из рук, ноги ослабели, и он опустился в кресло — то самое, что всегда и не совсем в шутку, называл Соломоновым троном…
«Сесиль мертва… Эта упрямая, настырная, жадная женщина… отравительница… мертва, наложила на себя руки!»
Еще недавно он был охвачен жаждой мщения, мечтал о суровом возмездии убийце и пособнице убийц Шаффхаузена и Ксавье Дельмаса. И ему казалось, что подобное известие обрадует его, что он ничего другого и не хочет, как только увидеть Сесиль на скамье подсудимых, в тюрьме… или мёртвой. Теперь же к горлу подступала тошнота, а на глазах вскипали слёзы, стоило представить покойницу, одну в пустой квартире, беспомощно вытянувшуюся на кровати, с бутылочкой из-под снотворного, зажатой в окостеневшей руке… или висящую в петле… или — распятую в остывшей ванне, полной бурой крови, вытекшей из вскрытых вен.
Эрнест знал на собственной шкуре, до какой глубины беспросветного отчаяния должно дойти человеческое существо, до какой степени утратить всякую надежду, чтобы содеять с собой нечто подобное… Выходило так, что они все — и Жан, и Соломон, и он сам, собственной персоной, и мрачный Дирк Мертенс — загнали Сесиль в угол, затравили, как лисицу, и довели до того, что страх перед возмездием или раскаяние, а может, и то, и другое, заставили обезумевшую женщину пресечь собственную жизнь.
Но хотел ли он этого на самом деле, было ли это справедливым?
«На Мне лежит отмщение, и придет оно от Меня» — так написано в Библии, так якобы говорит сам Творец, и этим можно было бы утешиться, успокоить себя, однако сердце Эрнеста было полно сомнений. Где же, спрашивается, этот Бог был раньше, и почему, решив отомстить и воздать, он обрушил свой гнев на голову одной только Сесиль? Она, в конце концов, была орудием, не совсем слепым, но все-таки орудием в руках Райха и тех могущественных, загадочных людей, что стояли за его спиной, скрываясь под нейтральной вывеской благотворительного фона, или кутаясь в сутаны церковных сановников…
«Сесиль мертва… и что же мне теперь с этим делать?»
Машинально Эрнест потянулся к альбому, где еще оставалось несколько свободных листов, потом вытащил из ящика коробку карандашей… Быстрыми штрихами наметил лицо, прическу, контуры фигуры, обозначил глаза и губы… и вот уже образ женщины, стройной, длинноволосой, в богатом восточном одеянии, сидящей на треножнике, в окружении рабов и служанок, возникает на белом листе.
Внешне она очень похожа на Сесиль Дюваль, но это не респектабельная француженка-католичка, не доктор медицины, не благонравная супруга — это царица Иезавель (4), высокомерная красавица, дерзнувшая состязаться с пророком Илией, и проклятая им, за гордыню и жестокость обреченная на ужасную смерть…
«И смерть настигла ее нежданно… ну что ж… теперь ее судьбу решает Бог… но пусть живет у меня на рисунке».
***
Апрель 1987 года.
Суд над Густавом Райхом, обвиненным сразу в нескольких тяжких преступлениях — похищении, изнасиловании, покушении на убийство и в убийстве — начался в конце февраля и тянулся почти два месяца. Обвинительное заключение составило свыше пятидесяти томов, в ходе дознания и предварительных слушаний было опрошено шестьдесят пять свидетелей и двенадцать экспертов.
О громком процессе писали «Фигаро» и «Ле Монд», «Котидьен» и «Паризьен», и многие другие популярные ежедневники, а газетки, специализирующиеся на криминальных сенсациях и довольно грязной судебной и полицейской хронике, отдавали этому событию целые полосы.
Последнее заседание, где большим судейским жюри было вынесено окончательное решение и оглашен приговор, состоялось 14 апреля, в Страстной вторник, и (так уж совпало) в годовщину смерти заслуженного доктора психиатрии и почетного гражданина Антибов Эмиля Шаффхаузена.
В тот же день в «Ла Круа» вышла статья, где, в частности, говорилось, что, «хотя леволиберальные и антиклерикальные издания, вслед за предвзятыми свидетелями обвинения, называют обвиняемого, бывшего преподавателя Колледжа Станисласа, не только католиком, но и тайным членом прелатуры «Опус Деи», занимающим в иерархии организации довольно высокую позицию, это утверждение неверно. Как сообщили представители Прелатуры Святого Креста и Дела Божья, Густав Райх не является и никогда не был ее членом».
Чтение приговора началось в одиннадцать утра, длилось целых три часа, до перерыва на обед, затем возобновилось и продолжалось почти до самого конца рабочего дня. Наконец, когда публика в зале уже изнемогала, вместе с журналистами, стерегущими у входа, последовал финальный вердикт: Райх был признан виновным по всем пунктам обвинения, ограниченно вменяемым (5) на момент совершения инкриминируемых ему противоправных деяний, и в качестве такого получил наказание в виде пожизненного заключения в психиатрической клинике тюремного типа, без права подачи прошения о помиловании в течение 25 лет. Учитывая довольно почтенный возраст осуждения, и состояние его здоровья, было понятно, что едва ли Густаву суждено когда-нибудь выйти на свободу из заточения…
Замена камеры в тюрьме Санте на тюремную психушку — вот и все, чего смог добиться адвокат подсудимого, да и то, многие оказались возмущены излишней мягкостью приговора.
Сам Райх (и это отметили все газетчики и телевизионные журналисты) на всем протяжении судебного процесса, и на последнем заседании так же, как как и на первом, не проявлял ни малейшего интереса к ходу разбирательства и собственной судьбе.
Постаревший с виду лет на десять, сгорбленный, с неряшливо отросшими седыми волосами, он все время сидел неподвижно, опустив голову и зажав руки между колен, на вопросы защитника и обвинителя отвечал глухо и односложно, а иногда и вовсе молчал, пока его не вынуждали сказать хоть что-нибудь, и беспрестанно бормотал себе под нос молитвы по-латыни и по-немецки.
Приговор Райх тоже выслушал молча, не выказывая никаких чувств, от последнего слова отказался наотрез, и только когда его заковали в наручники, чтобы увести из зала, замер на месте, и, вытянув шею, посмотрел туда, где сидели Эрнест Верней, бледный как полотно, и братья Кадоши, угрюмые и сосредоточенные, как ветхозаветные судьи Израилевы.
Губы Густава шевельнулись, дрожащий старческий голос произнес тоном кающегося на исповеди:
— Простите меня… простите… простите! Я не ведал, что творю. — и Райх поклонился,
