Они вошли и, пробравшись вперед через толпу (в предрождественские дни в соборе был наплыв желающих поведать о своих тайных мечтах то ли Пресвятой Деве, то ли святому Сильвестру (1), то ли всем представителям небесных чертогов), сели на одну из скамей, поближе к проходу. Эрнест взял Соломона за правую руку, а Исаак — за левую, так что у него не осталось ни одного шанса на побег.

Кадош покачал головой:

— Послушайте, друзья мои, я очень рад, что мы все это пережили… что мы здесь вместе, втроем, живые и здоровые, а Густав Райх — там, где ему полагалось быть еще десять лет назад… на больничной койке, и заодно под стражей, в ожидании суда… и я признаю, что молился, когда ты, Эрнест, был между жизнью и смертью, и общался с ангелами… но дорогие мои, вы ведь не ждете, и не рассчитываете всерьез, что я вслед за вами войду, простите, в лоно католической церкви, начну ходить к мессе по воскресеньям, соблюдать посты и еще сотню бессмысленных ритуалов?..

На его тихое фрондерское ворчание оба «новообращенных» отвечали безмятежными улыбками, и довольно переглядывались, как будто совместное посещение мессы в Нотр-Дам было не причудой, а частью новогоднего подарка.

— Не поминай сатану в Божьем храме, — наставительно посоветовал Исаак. — Когда начнется суд, нам еще придется полюбоваться его гнусной физиономией и вдыхать запах серы… но сейчас, Сид, давай забудем о нем ненадолго… как и о том, что ты, вместо того, чтобы превратить его в овощ, спас ему жизнь и вообще сделал его здоровее, чем был.

Брови Соломона сдвинулись:

— Лис, ты этого не говорил, а я этого не слышал. Я врач, нейрохирург, и — к счастью или к сожалению — очень хороший. Для меня так же невозможно ошибиться нарочно, как… как для органиста в этом вашем соборе нарочно исковеркать Баха или Гайдна.

— Очень жаль.

— А мне жаль, братец, что ты столь превратно толкуешь мои мотивы. В отличие от тебя и Торнадо, я не очень-то верю в посмертное воздаяние за грехи, и хочу, чтобы Райх за свои преступления ответил при жизни. Я спас его для суда и тюрьмы — или тюремной психушки до конца дней — а вовсе не для отдыха на Ривьере…

— Ты просто спас жизнь, — тихо проговорил Эрнест, погладил руку Соломона и теснее прижался к нему плечом. — Потому что ты всегда спасаешь жизни, ты не можешь не спасать жизни, ты спасаешь жизни всю свою жизнь, так уж ты устроен, mein liebe, таким тебя создал Господь при участии твоих почтенных родителей — или наоборот — это не так важно… важно, что ты такой, какой есть, и я безмерно горжусь тобой… и безмерно люблю тебя… и тебя, Исаак. Вас обоих. Я и раньше это говорил, знаю… но понял, что такое любовь, совсем недавно.

— Я тоже люблю вас обоих, — пробормотал Лис, мгновенно сменивший гнев на милость, и, не выпуская руки брата, дотянулся до руки Эрнеста, чтобы замкнуть всех троих в особенный круг верности и дружбы.

У Соломона перехватило дыхание и повлажнели глаза, он испугался, что не выдержит и расплачется, как мальчишка, и тогда уж будет выглядеть совсем по-дурацки, и пробормотал:

— Да, meine lieben… у меня к вам те же чувства… но… прямо сейчас… вы не могли бы немного помолчать?.. Начинается месса.

— А я как раз ждал начала… чтобы наконец-то сделать вам подарок. — улыбнулся Эрнест и встретил два удивленных взгляда. — Вам… ну и заодно самому себе.

— Прямо сейчас? Здесь? — дрогнувшим голосом уточнил Соломон, чувствуя, как сердце сжалось в сладком предвкушении чуда — и судя по участившемуся дыханию брата, Исаак испытывал то же самое.

— Именно сейчас и прямо здесь. Момент самый подходящий.

Священник в белом облачении, в сопровождении клира, как раз вышел к пастве, и прихожане послушно встали со скамей, чтобы пропеть полагающийся гимн.

Художник встал вместе со всеми, встали и братья, но Эрнест, вместо того, чтобы взять листок с текстом гимна, достал из кармана пальто плоскую деревянную шкатулку, украшенную сложным рисунком, похожим на каббалистическую вязь… Когда он открыл ее, взору Кадошей предстали три необычных кольца, отличающихся только по размеру. Каждое было сделано из трех видов золота: красного, белого и желтого, и представляло собой не ровный гладкий круг, и не перстень в обычном смысле слова, а миниатюрную ювелирную скульптуру тончайшей работы. Пара рук, держащих сердце, увенчанное короной…

— Вот… — прошептал Эрнест, то ли не желая мешать молящимся, то ли пряча собственное смущение. — Надеюсь, вы их примете, и будете носить… как и я. Надеюсь, что долго…

Исаак тихо охнул и прижал руку к сердцу -строгая красота колец сразила его, а Соломон, не веря своим глазам, спросил:

— Это же… это кладдахские кольца (2)? И ты сам сделал их?

Когда-то давно — казалось, что целую вечность назад — на рассвете после страстной ночи, проведенной в студии художника на Монмартре — он сам, обнимая усталого и разомлевшего Эрнеста, рассказал ему о кольцах, что могут носить не только супруги и любовники, но и друзья, и побратимы. О паре рук, символизирующих дружбу, о короне, означающей верность, и о сердце, знаменующем любовь. В вихре событий, счастливых и мрачных, пронесшихся с тех пор над их головами, он успел полностью позабыть о том разговоре — а Эрнест, запомнил все до последнего слова:

— Да, Сид… это кладдахские кольца… знак любви, дружбы и верности, то есть — полного доверия. Все в точности, как ты рассказывал, и как было на рисунке в твоей книге… Я сделал их сам… в мастерской у месье Жана. Ради них и ездил туда.

— И ты молчал?.. — укоризненно прошептал Исаак, и художник, покаянно опустив голову, ответил:

— Прости… Я думал, что подарю их на ваш… наш… день рождения, но… не случилось. А теперь думаю, что так даже лучше…

Упасть друг другу в объятия посреди католической мессы было бы чересчур экстравагантно и уж точно привлекло бы к ним ненужное внимание, но крепко держать любовника за руки и обмениваться потрясенными взглядами над его головой Исааку и Соломону никто не запрещал…

Гимн еще не успел отзвучать, а прихожане — занять места на скамьях, как Эрнест надел кольца обоим братьям, и принял из их рук свое кольцо, в знак союза, скрепленного если и не по благословению высших сил, то, по крайней мере, в их присутствии.

Догматические условности не имели значения.

***

— Эрнест, ты сошел с ума? Зачем такая большая елка?