— Доктор, пожалуйста… грудь… сердце… дайте мне лекарство!

— Лекарство тебе не поможет, Эрнест. Проснись, ты должен проснуться.

Шаффхаузен наклонился над ним. Художник отчетливо видел его лицо, немного обрюзгшее, исчерченное морщинами, но все еще сохранившее известную четкость черт и благородную красоту, неподвластную времени. Бледное лицо, чересчур бледное для живого человека… живыми на нем казались только глаза:

— Ты ведь все уже понял, не так ли?

— Нет… что я должен понять?

— Я умер, а ты умираешь. Но тебе не надо умирать со мною, Эрнест. Твоя жизнь едва началась… и она дорога мне, слишком дорога, мой мальчик.

— Но… почему?.. Почему они вас убили, доктор?.. Почему, отец?.. Я не хочу… не хочу распоряжаться вашими деньгами, и не хочу носить в себе это знание — что вас напоили ядом, и никто за это не поплатился.

— Зато ты будешь жить, Эрнест. Ты проживешь долгую, прекрасную жизнь с любимым человеком, ты создашь множество прекрасных картин, скульптур, украшений…в том числе и памятник, что поставят на моей могиле. Я думаю, моя смерть на несколько лет раньше, чем я все равно бы умер — не такая уж дорогая цена за счастье приемного сына. Те, кто меня убил, сами того не зная, стали моими освободителями… Умереть от сердечного приступа в расцвете сил намного приятнее, чем в полной немощи, от запущенного рака.

— Разве у вас был рак?

— Легочная эмфизема. Начальная стадия, но в довольно неприятной форме. — доктор строго погрозил пальцем: — Скажи Соломону, чтобы бросал курить в таких количествах… но сперва — просыпайся, просыпайся… просыпайся… и сгорай лишь от одной любви.

Озноб усилился, на грудь как будто опустилась чугунная плита… Эрнест обнял себя руками, попытался поглубже вдохнуть, сесть… но кто-то — нет, уже не доктор Шаффхаузен — настойчиво удержал его за плечи:

— …Сгореть от любви!.. Сгореть вместе, в любви, пойти вместе в объятия Создателя! Чистыми и прощенными!.. Ты же этого хочешь, Эрнест? Правда?.. — голос рядом звучал восторженно и… знакомо, неприятно знакомо.

Перед глазами плавала серая муть, словно он открыл их в аквариуме, заполненном грязной водой и табачным пеплом. Все тело было мокрым и липким, и вместе с тем — тяжелым, неповоротливым. Эрнест почти не мог шевелиться самостоятельно, и, хотя осознавал, что это временное явление, одно из самых неприятных последствий трипа, ощутил страх и гнетущую тоску…

Он получил, что хотел: видел Шаффхаузена, и не имело никакого значения, что это было — подлинный разговор с душой усопшего или сон наяву, главное, они все же поговорили. Живой и мертвый. Доктор и пациент. Отец и сын… Да, так, наверное, и было…

«Я всегда думал о нем, как об отце… настоящем… который меня не предавал… но… почему любовник?..»

Картина сладострастного полового акта, совершенного прямо в воде, с доктором, да еще и с Жаном Марэ в одно и то же время, вспыхнула в мозгу — и вонзилась в него как раскаленный штырь. Кровь бросилась Эрнесту в лицо, к горлу подкатила тошнота, но хуже всего был мучительный, физически ощущаемый стыд… как после изнасилования.

— Выпей, мальчик, выпей… - руки мэтра Клода — вероятно — поднесли к губам художника глиняную чашку с холодным травяным чаем. — Давай, просыпайся, прекрасный… нам нужно поговорить.

Эрнест через силу сделал пару глотков — у настоя был приятный вкус с легкой кислинкой, но поперхнулся, закашлялся, и все выпитое едва не пошло обратно.

— Нет-нет, — возразил мэтр Клод. — Нет, нужно допить до конца… тебе сразу станет лучше…

Все еще плохо различая реальность и с трудом двигая руками, Эрнест послушался, взял чашку в ладони и на сей раз выпил все залпом.

Садовник не солгал: тошнота мгновенно отступила, прекратился противный звон в ушах, а из серого сумрака стали все отчетливее проступать контуры предметов и сам мэтр Клод. Он сидел на корточках рядом с импровизированным ложем, сотворенным из двух толстых одеял, и был абсолютно голым, как Силен. Седые волосы свисали вдоль щек неопрятными лохмами, а лицо…

Эрнест закрыл глаза, помотал головой, взглянул снова — и убедился, что видение не исчезло: у мэтра Клода было лицо Густава Райха.

«Нет, ерунда… ну какой Райх может быть здесь, в Валлорисе, дома у Жана?.. Тут я в полной безопасности… Меня просто еще толком не отпустило…»

Густав тихо засмеялся: иной реакции на разоблачение он не ожидал, и теперь смотрел на Эрнеста, бледного, взмокшего, с мутным взором, не пришедшего в себя даже наполовину, с ног до головы перемазанного спермой — с истинным умилением… ах, никакие дьявольские козни не могли испортить столь совершенную красоту!.. Подумать только, душа этого молодого человека едва-едва вернулась в тело, после богохульного действа, после плясок на шабаше с ведьмами и нераскаянными грешниками, но он был все так же прекрасен, как юный Ганимед, поднявшийся с ложа Юпитера, и в десять, в сто раз желаннее, чем прежде!..

Художник проговорил, тихо и так хрипло, словно по горлу у него скребли наждачной бумагой:

— Мэтр Клод… мне что-то совсем плохо… можно… можно мне еще вашего чая… и…помыться?.. А потом я, наверное, вызову такси…

Густав снова захихикал, как пьяный, придвинулся ближе и потянулся, чтобы заключить Эрнеста в объятия:

— Я не мэтр Клод… не мэтр Клод… посмотри внимательнее, ну же… Мы ведь с тобой знакомы, виделись… Ну? Ну? Видишь? — он придвинулся еще ближе, откинул со лба волосы, и стал показывать себя, как показывают картину:

— Вот… и вот… помнишь мой нос? Ты считал его уродливым, да?. А морщины? Я для тебя слишком старый?.. Мальчик мой, прекрасный юноша, желание мое, тебе ли не знать, что душа не имеет возраста.

Сон продолжался. Да, это был сон во сне, с Эрнестом такое уже случалось — когда после трипа он приходил в себя «не там где надо», и ему приходилось совершать сверхусилие, чтобы проснуться еще раз, выдернуть сознание из спиритических пут…

— Я сплю… и ты не Райх… — ему казалось, что он говорит громко и внятно, а на самом деле едва шептал, руки и ноги по-прежнему не желали слушаться, скованные тяжестью -и точно налитые вязким и холодным гипсом…

— Ты не спишь. Уже не спишь. Тебе все кажется невозможным, да? Демон убедил тебя, что спасения нет. Что он в любом случае пожрет твою душу… разрушит тело… он здесь, Эрнест, здесь, в твоей крови… я слышу, как он ворочается под кожей…

Райх легко преодолел слабые