«Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».
Оба сокровища Исаака Кадоша остались в Ницце, и сердце его пребывало с ними, хотел он того или нет.
Вдали от Соломона и Эрнеста ничто не имело значения. Если они не видели его на сцене, не бывали на репетициях, если он по вечерам за ужином не обсуждал с ними предстоящий спектакль, не делился спонтанными идеями и не выслушивал их комментарии, если Эрнест, по уши заляпанный гуашью и тушью, не возился с эскизами костюмов и декораций, а Соломон не давал советов по лечебной гимнастике и профилактике спортивных травм, все, чем Исаак занимался в Париже, казалось суетой, не имеющей смысла. Суетой и томлением духа, по словам Экклезиаста.
Не будучи религиозным, Лис все же верил — не мог не верить! — в Бога, того Бога, о котором говорил ему Ксавье, доброго и милосердного, а не карающего, и желающего научить людей лишь одному: любить друг и друга. Думая об этом, Исаак спрашивал себя, достаточно ли он сам добр и милосерден к брату и возлюбленному, если вот уже два месяца кряду занят лишь собственными делами… и платит дань тщеславию, вместо того, чтобы жить по-настоящему, любя тех, кого любит, в полную силу — и принимая ответную любовь…
В глубине души он желал наказания, и наказание последовало довольно скоро: в виде Сида, пьяного в лоскуты, сидящего в одиночестве над осколками коллекционного вина, и говорящего о предполагаемой измене Торнадо с актером — уже не столь популярным, как в шестидесятые, и довольно пожилым, но все еще прекрасным… настоящим идолом для всех приверженцев любви небесного цвета.
Соломон страдал, невольно поймав любимого на немотивированной лжи, а Исаак едва не сошел с ума от гнева и ревности: он и не предполагал, что способен до такой степени разозлиться на Эрнеста, даже без явных доказательств его проступка — да еще когда сам был не без греха…
Гнусные анонимные письма, где описывались подробности «связи» Эрнеста с Марэ тревожили Сида лишь потому, что их автором мог быть не кто иной, как Райх, выползший из тайника, как ядовитая змея, и жалящий в самое уязвимое место. Лис согласился, что прежде всего следует думать об этом. Райха нужно было поймать и наконец-то упрятать за решетку, но что, если он, ведя свою игру, не лгал — и Торнадо, непостоянный, как ветер, успел соскучиться с братьями Кадошами? Ведь если рассудить здраво, за какие-то жалкие полгода он по их вине дважды рисковал жизнью, потерял подругу и перенес кучу неприятностей… да еще сменил Париж на провинциальную Ниццу. Жертвенный поступок «ради любви», но разве городки Лазурного побережья, похожие, как близнецы, с одним и тем же набором занятий и развлечений, могли удовлетворить вечную жажду впечатлений и в полной мере вдохновить художника-парижанина?.. А Женева в этом смысле выглядела еще хуже Ривьеры.
…Грозовая туча, нависшая было над их головами, развеялась без следа, и жестокий шторм, грозивший в щепки разметать корабль любви, прошел стороной… потому что это вовсе и не шторм был, а морок, очередная химера, рожденная недомолвками и чересчур бурным воображением.
Эрнест позвонил рано утром, позвал его, и Лис приехал — ради бурного объяснения, что вылилось в столь же бурное примирение, и какой-то совершенно сумасшедший секс, когда они все трое любили друг друга, голые, взмокшие и счастливые, забыв о времени, не думая ни о чем, кроме взаимного наслаждения…
Исаак не мог поверить, что после этого у Сида и Торнадо еще есть желание и силы куда-то ехать, чтобы заниматься делами; и если причина Соломона — праздничный ужин -выглядела убедительной, то Эрнест затеял нечто немыслимое, но полностью достойное его сумасбродной натуры.
— Алхимические опыты?.. Какие еще алхимические опыты, зачем, для чего?.. — выстанывал Лис, покрывая спину любовника жадными поцелуями, и не давая ему встать, чтобы одеться.
Эрнест в его руках таял от удовольствия, глубоко и часто дыша, но не оставлял попыток подняться:
— Mein Liebe… это для меня… мне нужно… и мэтр Клод меня ждет, неудобно, если я не приеду…ну, пусти же… Лис!..
— Не могу. — ладонь Исаака легла на полувозбужденный член Эрнеста, и на несколько мгновений удача была полностью на его стороне… -Что за мэтр Клод?.. Кроме двоих Жанов, у тебя еще и Клод, распутник ты этакий?..
— Нет!.. Он… он садовник…ааааххх… блядь, что ты творишь! Нет, пожалуйста. Я должен идти.
Каким бы податливым и гибким не был Эрнест в постели, когда он хотел настоять на своем, то становился настоящим Сен-Бризом: упрямым гордецом с железной волей.
Соломон к тому времени уже ушел, заявив, что он повсюду опоздал, но не жалеет об этом, и пообещал вернуться «так скоро, как только возможно». Исаак втайне надеялся, что они с Эрнестом проваляются в постели до самого возвращения брата «с охоты». Это казалось куда более своевременным и важным занятием, чем изучение какого-то средневекового манускрипта, в компании даже не самого месье Марэ, а его садовника, знатока алхимии. Увы, любимый считал иначе…
— А этот садовник… раз ты к нему так торопишься… наверняка молод и красив? — снова спрашивал Лис, когда Торнадо все-таки выскользнул из его рук и принялся летать по комнате, надевая белье, рубашку и джинсы.
— Садовник?.. Он, скорее, похож на горгулью с Нотр-Дам, или на самого звонаря-Квазимодо, — усмехнулся Эрнест. — Да простит меня моя покойная матушка, учившая не говорить о людях плохо и уметь находить эстетику в безобразном… но бедный мэтр Клод настолько уродлив, что мне просто неудобно к нему приглядываться… он же застенчив, как все подобные бедняги… и эти его вечные соломенные шляпы, похожие на капор… знаешь, ему в лицо посмотреть не проще, чем в печную трубу.
— Ты так красочно его описываешь, Торнадо — прямо как картину Гойи**, что мне самому захотелось взглянуть… на этого звонаря-садовника… который, раз не может соблазнять тебя красотой, делает это с помощью редких книг. — Исаак поймал художника за руку и притянул к себе. — Я могу поехать с тобой?..
— О боже мой, Лис… ты только взгляни на себя — ну куда ты сейчас поедешь? — Эрнест ловко уклонился от прямого отказа. — Отсыпайся лучше. Завтра у нас суматошный день… и наверняка бессонная ночь, так что отдыхать
