Шаффхаузен вытянул руку — она оказалась вдруг удивительно длинной и гибкой — и погладил Вернея по щеке:

— Эрнест… мой мальчик… вы так красивы… и так еще юны… в вас горит пламя… я не знаю, поверьте, не знаю никого, кто был бы так же обласкан жизнью и поцелован Богом, как вы… Вы созданы, чтобы кружить головы и разбивать сердца, но почему-то никак не разрешите себе жить… не разрешаете себе быть счастливым…

Пальцы доктора пахли черной смородиной и холодным золотом, и Эрнест вдруг ощутил жадное желание поцеловать их… перецеловать все, один за другим, и может быть, даже забрать их в рот… но Шаффхаузен отвел руку, и мгновение было упущено.

Эмиль встал с шезлонга и посмотрел на небо из-под руки, совсем как это недавно делал художник:

— Вы… были правы, мой дорогой. Становится все жарче, день сегодня просто адский. Я думаю, вам все же надо искупаться, и сам составлю вам компанию.

— Мы… мы будем плавать голыми? — Эрнест и сам не знал, почему задал этот вопрос. Быть нагим всегда казалось ему естественным состоянием, куда более естественным и присущим природе человека, чем любая, самая изысканная, одежда… но сейчас его щеки полыхали от смущения, и жар расползался по всему телу, проникал в живот, и заставлял член напрягаться.

— Конечно, голыми, как же иначе? Я мало похож на Феба Светозарного, к сожалению, и на Марса тоже не потяну, скорее уж — на Вулкана…

— Нет! Нет, Эмиль… вы не Вулкан. Вы-Юпитер! Как… как же я раньше об этом не подумал, о, я слепец, слепец! Я непременно должен нарисовать вас так, посреди пира богов на Олимпе…

Он хотел рвануться к своему этюднику, схватить кисти, и немедленно запечатлеть пришедший в голову образ — не важно, с натуры или из головы — но Шаффхаузен, смеясь, остановил его:

— Куда же вы, мой мальчик? Оставьте свои суеты. Скиньте одежду. Побудем голыми и свободными… от условностей. Здесь, в открытом море, мы можем быть самими собой.

— Самими собой… — как эхо, ответил Эрнест, и, словно во сне, почувствовал, как чьи-то руки раздевают его, стаскивают рубаху, штаны, нижнее белье — и те же невидимые слуги раздевали Шаффхаузена, обнажали сантиметр за сантиметром его большое и, оказывается, сильное, подтянутое тело… Доктор, конечно, не напоминал грацией молодого оленя или льва, скорее уж, медведя гризли, вставшего на дыбы, и все же он был невероятно красив, притягателен в своей почти первобытной мощи.

Шаффхаузен протянул к нему руки:

— Ну… что ты, Эрнест? Ты меня боишься? Не бойся… ты ведь сам пришел ко мне… и разве ты забыл, как чудесно мы всегда путешествуем по заливу? Тебе нравится яхта, но в воде нам будет еще лучше. Ты ведь прекрасный пловец, да и я пока не растерял форму…

— Да… Эмиль… я вижу… — Эрнест чувствовал все более сильное волнение, возбуждение росло, он и понятия не имел, что в глубине его сознания живет столь неудержимое влечение к доктору — и одновременно он был готов умереть от стыда и странного отторжения самой идеи секса с Шаффхаузеном, словно речь шла о соитии с родным отцом.

Художник отступил назад, поднял руки, не зная, как объяснить свою оторопь, как произнести слова отказа — или отговорки, в стиле дурной мелодрамы: «Нам нужно подождать!» — Шаффхаузен неотрывно следил за ним, как охотник за добычей, и его возбуждение тоже было явным и бесстыдным…

— Вы напрасно боитесь. Не бойтесь. Это не страшно, не больно, не стыдно.

— Это не страшно… — шепнул вдруг на ухо знакомый голос, и сильные руки крепко обняли Эрнеста. Он обернулся и увидел Жана Марэ.

— Ты?.. Здесь?.. Но как… почему?..

Шаффхаузен засмеялся, а Марэ смущенно улыбнулся:

— Доктор согласился мне помочь… Я знал, что вы собираетесь на прогулку в заливе, и попросил месье Шаффхаузена дать мне место в команде — я ведь тоже моряк, ты знаешь.

— Я знаю… — сердце Эрнеста гулко забилось, и каждый удар причинял боль. — Но, прости, я еще не успел забыть, как ты выставил меня прочь. Ты не хотел больше меня видеть. Я не пришелся к вашему двору, ваше величество…

Марэ склонился ниже, и художник, как в море, утонул в теплом золоте его глаз:

— Прости меня. Я был неправ. Я никогда не хотел расстаться с тобой, принц, но считал себя недостойным твоей любви. Я боялся, что ты меня бросишь… и что после Жоржа это станет последней каплей. Я не смог бы пережить твоего ухода,

— Ты передумал? Пришел просить прощения?.. — прошептал Эрнест, теряя голову, и тогда губы Короля накрыли его губы, а руки вплотную прижали к широкой груди.

— Пойдемте же в море, друзья мои… — ласково говорил Шаффхаузен. — Пойдемте в море.

…Головокружение нарастало. Кровь жарко стучала в жилах, и каждое дуновение ветра, касавшееся влажной кожи, каждый накат волны, каждое столкновение рук или ног вызывало прилив возбуждения и жара.

Эрнест не мог до конца понять, спит он, бредит, или все происходит въяве: трое мужчин, молодой, зрелый и пожилой, полностью обнаженные, купались в прозрачных водах залива… кружились, как танцоры с картины Матисса, то брались за руки, то обнимались, и, стиснув друг друга в объятиях, соприкасаясь животами и стоящими членами, уходили на глубину… и как бы глубоко они ни погружались, им хватало воздуха. Эрнест все хотел попробовать дышать под водой — он был уверен, что у него и это получится, однако его губы все время перехватывали, то Жан, то Эмиль, и втягивали в долгий поцелуй. Потом они выныривали, все втроем, и все начиналось сначала.

Уцепившись руками за яхтенный трап и уперевшись ногами в перекладины, Эрнест полностью предался чужой воле… он все равно не смог бы сопротивляться, даже если бы захотел — но сейчас решало тело, а не разум. Он чувствовал влажный рот на своем члене, мужские пальцы между ягодицами, длинные и скользкие, ему было больно, сладко и стыдно, и сердце билось все громче и громче, как боевой индейский барабан, и по щекам текли слезы, соленые, как морская вода или кровь…

А чей-то незнакомый — странный и чужой — голос, задыхаясь, прерываясь на каждом слове, все шептал и шептал на ухо:

— Ты самое прекрасное, что я видел в жизни… Ты самое прекрасное, что со мной случалось… Ты самое… прекрасное существо… на свете, и до чего жаль… до чего жаль, что мне… придется… тебя… убить…

***

— Да, месье Кадош, я понял, — месье Саваньони, метрдотель ресторана «Бокаччо», раскрыл свой