Бледные глаза Ланнона застыли, когда он задумался над этой загадкой, но она оказалась нетрудной, глаза Ланнона прояснились, гневно блеснули, кровь прилила к лицу и шее.

– Будь ты проклята, ведьма! – закричал он. – Еще и от тебя я должен это слышать? Проклятый жрец преследует меня на каждом шагу. Не могу пройти по улицам своего города, чтобы не услышать, как толпа распевает его пустяковые песенки. Не могу пообедать в собственной столовой, чтобы гости не повторяли его пустые слова. Не могу сражаться, не могу выпить чашу вина, не могу бросить кость, чтобы его тень не стояла за моим плечом. – Ланнон тяжело дышал от гнева. Он прошагал по комнате и потряс кулаком перед лицом испуганной пророчицы. – Даже мои собственные дети, они им околдованы.

За занавесом дух Хая взлетел, как на крыльях: говорил не враг.

– Он ходит с напыщенным видом и распоряжается на улицах моего города, его имя звучит по всем царствам.

Гнев Ланнона превратился в праведное негодование.

– Его приветствуют, когда он проходит, я сам это слышал, и, клянусь великим Баалом, его приветствуют громче, чем собственного царя.

Ланнон отвернулся от трона, не способный справиться с возбуждением. Он взглянул на занавес, и Хаю на мгновение показалось, что Ланнон заглядывает ему в душу. Хай затаил дыхание и отшатнулся, но Ланнон заходил по комнате и снова подошел к пророчице.

– И все это он делает, заметь себе, без моего расположения. Он должен был бы быть изгнанником... – Он замолчал и снова начал расхаживать: голос его изменился, стал не таким острым, и он еле слышно сказал: – Как мне не хватает этого ужасного маленького человека.

Хай на мгновение даже усомнился, правильно ли он расслышал, но тут же Ланнон взревел:

– Но он бросил мне вызов. Он отнял у меня то, что принадлежало мне, и я не могу простить этого!

Он повернулся и вылетел из склепа. Оруженосцы и начальник охоты заметили выражение его лица и предупредили тех, мимо кого пронесся разгневанный царь, возвращаясь во дворец.

В последний день праздника Ланнон Хиканус молился в храме великого Баала, один в священной роще среди башен и каменных птиц солнца. Потом он вышел, чтобы получить возобновленные клятвы верности от своих подданных. Были представлены все девять аристократических семейств, а также жреческие ордена, главы гильдий ремесленников и могущественные торговые синдикаты царств. Они должны произнести клятвы верности трону и принести дары Великому Льву.

Хай Бен-Амон на церемонии отстутствовал. Произносил клятву от имени жрецов и предлагал дары Бакмор. Ланнон негромко спросил у молодого жреца-воина, когда тот склонился перед ним:

– Где святой отец Бен-Амон?

– Мой господин, я говорю от его имени и от имени всех жрецов Баала, – Бакмор уклонился от ответа, как и научил его Хай, и Ланнон в присутствии всех аристократов не мог дальше продолжать разговор.

Этой церемонией кончался праздник, и Опет предался оргии пьянства, веселья и распущенности. Ланнон со своими приближенными пировал во дворце, а простолюдины запрудили узкие улицы с песнями и танцами. Среди них сновало множество торговцев вином, но при свете дня обычаи и законы еще сдерживали веселящиеся толпы. Тьма принесет бесстыдное развратное веселье, каким всегда отличался праздник. Ночью благородные матроны и их хорошенькие дочери выскользнут из домов, закутавшись в плащи и капюшоны, чтобы присоединиться к веселью толп или по крайней мере следить за ним с горящими глазами и сдерживаемым смехом. В течение дня и ночи законы общества переставали действовать, и ни один муж, ни одна жена не смели требовать объяснений от своих супругов. Так бывало только раз в пять лет, и когда праздник кончался, у всех были затуманенные вином головы, бледные лица и дрожащие руки, а также тайные самодовольные усмешки.

К середине дня Ланнон был пьян, счастливо и полностью пьян, так же как большинство его гостей. Приемный зал дворца изнемогал от жары. Солнце яростно било в плоскую глиняную крышу, а тепло разгоряченных тел пятисот аристократов и жар от многочисленных дымящихся горячих блюд превращали этот зал в раскаленную печь.

Рев голосов заглушал героические усилия музыкантов, и искусство обнаженных танцовщиц вознаграждалось градом спелых фруктов, нацеленных группой молодых благородных рыцарей. Заключались пари о том, в какую именно часть девичьего тела попадут меткие стрелки, и в этих пари ставки были немаленькие.

Погрузившись в вино и разговоры, Ланнон не замечал перемены, происшедшей с пирующими, пока зал соверешенно не затих. Ланнон поднял голову и нахмурился, видя, как застыли руки музыкантов на их инструментах, как стояли, будто парализованные, танцовщицы, а гости таращили глаза.

Хмурое выражение сменилось яростной гримасой, когда Ланнон увидел Хая Бен-Амона, приближающегося к нему по центру зала. Хай в белой одежде с вшитой по краям золотой нитью. На нем золотой пояс и украшенный драгоценными камнями кинжал. Волосы и борода тщательно намаслены и причесаны, золотые ушные кольца свисают на плечи.

С серьезным выражением он склонился перед царем, и его золотой мелодичный голос долетел до самых дальних уголков зала.

– Мой царь, я пришел возобновить свою присягу верности, данную тебе. Пусть все знают, что верность тебе я ценю превыше всего, что буду верен тебе до смерти и после нее.

Как и предполагал Хай, Ланнон был застигнут врасплох. Мозг его был одурманен неожиданностью и вином. Он поискал слов для ответа, но прежде чем нашел, Хай быстро встал.

– В знак своей верности я предлагаю дар. – Он махнул рукой, и все головы повернулись к входу в зал.

В зале появилась огромная фигура Тимона, он прошел по залу и остановился рядом с Хаем. Смотрел в лицо Ланнона своими свирепыми дымящимися глазами.

Хай прошептал: «Вниз!» И пнул гиганта. Тимон медленно опустился на одно колено и склонил голову.

– Но он принадлежит богам, – хрипло возразил Ланнон. – Ты сам объявил его отмеченным богами, жрец.

И Хай собрался с силами, напрягся, чтобы принести свою жертву. Несмотря на то, что он уже объяснил все и богам и Тимону, он волновался. Необходимо вернуть милость царя, объяснил Хай, а это единственный способ. Иначе он не может вырваться из тупика. Он должен преподнести раба. Хай просил у великого Баала разрешения пренебречь знаками на ногах раба. Он просил об этом вслух, в полдень, расхаживая по плоской крыше своего дома. Отдаленный раскат летнего грома – это и был нужный Хаю ответ. Боги ответили, но Хай все равно нервничал, ответ был неясный и двусмысленный. К тому же Хаю было очень трудно признавать свою ошибку, это подрывало самые основы его существа.

– Мой господин, – сказал Хай. – Я ошибся. Боги сообщили мне, что знаки не священны.

Ланнон смотрел на Хая. Он слегка покачал головой, как будто не доверял своим ушам.

– Ты хочешь сказать... ты отдаешь его мне без всяких ограничений? Я могу немедленно уничтожить его, если захочу? – Он наклонился, пристально глядя на Хая. – Ты отдаешь его мне без условий?

– Я заявил о своей любви к царю, – ответил Хай и ногой подтолкнул Тимона.

Громкий рокочущим басом на почти совершенном пуническом Тимон произнес: «Я здесь как доказательство этой любви».

Ланнон откинулся на подушках. Он обдумывал положение, лицо его снова нахмурилось.

– Ты хочешь связать меня! Условия все равно есть, только они скрыты, – прорычал он.

– Нет, мой господин. Никаких цепей, кроме уз дружбы, – сказал негромко Хай. Они смотрели друг другу в глаза. Ланнон начинал краснеть от гнева, Хай сохранял спокойствие.

Неожиданно лицо Хая сморщилось, птичьи глаза блеснули. Кольца, свисающие на щеки, задрожали от сдерживаемого смеха. Ланнон раскрыл рот, собираясь крикнуть, отвергнуть предлагаемый дар и дружбу, но вместо этого смех вырвался из его губ. Он смеялся, пока слезы не полились ему на щеки, а между приступами смеха он стонал от боли в мышцах живота.

– Лети для меня, Птица Солнца, – прорыдал он, и Хай уселся рядом с ним на подушки, дрожа от смеха.

– Рычи для меня, Великий Лев, – воскликнул он, и девушка рабыня наполнила вином чашу и поднесла ему. Хай отпил половину и протянул чашу Ланнону. Тот осушил ее. Несколько капель вина вытекли из