доносились из-за двери, принадлежали Салли Бенейтор и Лорену Стервесанту.

Не помню, как мы вернулись в Общество, не помню ничего из последующих сообщений и торжественного закрытия.

Я сидел в переднем ряду, согнувшись в кресле и глядя на трещину в полированном деревянном полу. Я вспоминал, мой мозг устремился в прошлое, как охотничья собака за спрятавшейся птицей.

Вспомнил ночь в Лунном городе, когда лег спать пьяный, пьяный от виски, налитого рукой Салли. Вспомнил, как сквозь сон видел вошедшего в комнату на рассвете Лорена.

Вспомнил свой приход ночью в пещеру, когда Лорен ослепил меня фонарем и приказал уходить.

Вспомнил подслушанный разговор Рала с Лесли. Вспомнил друзей Салли из Брайтона, ее яростные необъяснимые нападки на Хилари, ее настроения и молчания, неожиданное веселье и еще более неожиданную депрессию, ночное посещение моей спальни и сотни других ключей и намеков – и подивился собственной слепоте. Как я мог не видеть, не чувствовать этого?

Произнесли мое имя, и я постарался собраться и услышать, что говорят. Говорил Грэм Хобсон, президент Общества, он улыбался, глядя на меня. Вокруг все тоже смотрели на меня, дружески улыбаясь.

– Награда основателя Общества, – говорил Хобсон. – Вдобавок Совет постановил и просил меня объявить, что выделяется дополнительная сумма для оплаты работы выдающегося современного художника, который напишет портрет доктора Кейзина. С соответствующей церемонией портрет будет повешен...

Я потряс головой, чтобы она прояснилась. Чувствовал себя не способным что-нибудь понять. Голос Хобсона смолк, и я попытался сосредоточиться. Мягкие, но настойчивые руки поставили меня на ноги, подтолкнули к сцене.

– Речь! – послышалось из толпы. Все смеялись и аплодировали.

Я стоял перед ними. Чувствовал головокружение, зал покачнулся и снова выпрямился, расплылся и снова стал четко видным.

– Ваша светлость, – начала я и подавился, будто горло мне чем-то заткнули, голос стал хриплым. – Мне оказана великая честь... – я замолк в поисках слов, все в ожидании молчали. Я в отчаянии осмотрелся, отыскивая способ спастись или вдохновиться.

У бокового входа стояла Салли Бенейтор. Не знаю, долго ли она была здесь. Она улыбалась, белые зубы ярко выделялись на загорелом милом лице, темные волосы свобоными волнами свисали на плечи, щеки горели и глаза сверкали – девушка, только что вставшая с постели любовника.

Я смотрел на нее. «Я благодарен», – промямлил я, и она кивнула и одобрительно улыбнулась мне – и сердце мое разбилось; я ощутил резкую физическую боль, в груди у меня разрывались ткани, было так больно, что перехватило дыхание. Я потерял ее, мою любовь, мою единственную любовь, и все эти почести, все эти возгласы одобрения вдруг стали бессмысленными.

Я смотрел на нее через зал, опустошенный, лишившийся цели. Слезы начали жечь глаза. Я не хотел, чтобы все видели это, поэтому пошел со сцены к выходу. Снова раздались аплодисменты, и в толпе я слышал голоса:

– Бедняга, он не может справиться с чувствами.

– Как трогательно.

– Он потрясен.

И я выбежал на улицу. Шел мелкий дождь, и я бежал. Как раненое животное, я хотел оказаться в одиночестве, чтобы оправиться от боли. Холодный дождь смягчал жжение в глазах.

Я жаждал одиночества и смягчения боли. И то и другое нашел в Лунном городе. У Элдриджа был месячный контракт на чтение лекций в Англии, а Салли исчезла. Я не говорил с ней с того вечера, но Лорен как-то невзначай сказал, что она взяла две недели из своего накопившегося отпуска и решила побывать в Италии и на островах Греции. В Лунный город пришло письмо, отправленное из Падуи, подтверждая эти сведения. Салли писала, что очень сожалеет, но не смогла найти меня в Лондоне. Неудивительно: я не вернулся в Дорчестер, но попросил переправить мой багаж в Блю Берд Хаус и улетел утренним рейсом в Африку. Салли еще раз поздравляла и сообщала, что в конце месяца вернется в Йоханнесбург и первым же рейсом прилетит в Лунный город.

Читая ее письмо, я испытывал ощущение нереальности, будто оно пришло из могилы. Потому что она для меня умерла, стала недосягаема. Я сжег письмо.

Однажды на раскопках появился Лорен. Мне нечего было ему сказать. Как будто мы стали чужими, черты его лица, которые я так хорошо помнил и любил, теперь мне незнакомы.

Он почувствовал разделяющую нас пропасть и попытался преодолеть ее. Я не ответил, и он сократил свое посещение и улетел. Я видел его удивление и смутно пожалел о нем. Но во мне не было гнева, я его не винил.

Рал и Лесли превратились в призрачные фигуры на краю моего одиночества. Они не вмешивались в тот призрачный мир, в котором я теперь жил.

Это был мир Хая Бен-Амона, место, в котором нет ни боли, ни печали. За время работы Элдриджа над свитками я внимательно следил за каждой подробностью в его переводах. У меня способности к языкам, я овладеваю ими без усилий. Лоуренс Аравийский научился говорить по-арабски на четвертый день, я обучился пуническому в десять и получил ключ к волшебному миру золотых книг Хая.

Третья книга продолжила историю Опета, доведя ее до времени жизни поэта. Это был такой же поразительный документ, как и два предыдущих, но истинное волшебство началось, когда я читал оставшиеся две книги.

Это были книги стихотворений и песен Хая, стихотворений и песен в современном смысле этого слова. Хай воин, Топорник богов, начал с прославления сияющих крыльев птицы солнца – своего боевого топора.

Он описывал, как с шахт юга привезли руду, растопили ее в печи, напоминающей по форме чрево, описывал запах горящего древесного угля и тонкую струйку расплавленного металла.

Как был очищен и сплавлен металл, как он был откован и приобрел нужную форму. Как точили топор и покрывали гравировкой, и когда он описывал фигуры четырех грифов и четыре восходящих солнца за ними, я с восхищением смотрел на большой топор, висевший в моем кабинете.

Я слышал, как поет сверкающее лезвие в полете, как оно врубается в кость, слышал, как с сосущим звуком оно вырывается из разрубленного тела. Я с благоговейным страхом читал список врагов, погибших под ударами топора, и удивлялся их винам и прегрешениям.

Потом настроение Хая менялось, и он становился буйным бражником, выпивающим кувшины красного вина Зенга, ревущим от хохота у костра рядом с товарищами по оружию.

Потом он становился франтом, одетым в белые ткани, умащенным драгоценным маслом, борода его заплетена и завита кольцами.

А теперь он жрец, идущий со своими богами. Уверенный в них, знающий их таинства, приносящий им жертвы. Хай, склоняющийся в одинокой молитве, Хай, поднимающий на рассвете руки в приветствии Баалу, солнечному Богу. Хай в лихорадке религиозного откровения.

И снова Хай друг, настоящий товарищ, описывающий свою радость в обществе друзей. Переплетение личностей, острота разделяемых наслаждений, опасности, встреченные и побежденные вместе. Хай преклоняется перед своим другом, он не видит его ошибок, почти по-женски он описыват его физическую красоту. Он показывает ширину его плеч, величественный изгиб пламенеющей рыжей бороды, ложащейся на груд, на которой мышцы, гладкие и твердые, как камни на холмах Замбоа, ноги как стройные стволы, улыбка как теплое благословение бога солнца Баала, и кончает он строкой: «Ланнон Хиканус, ты больше чем царь Опета, ты мой друг». Читая это, я чувствовал, что быть другом Хая – это бесценное достояние.

Снова настроение поэта меняется, и он наблюдатель природы, охотник, с любовью описывающий свою добычу, не пропуская ни одной подробности, начиная с изгиба слоновьих клыеов и кончая кремовой мягкостью подбрюшья львицы.

А вот он любовник, очарованный прелестями своей милой.

Танит, широкий белый лоб которой сияет, как полная луна, волосы мягкие и светлые, как дым от больших костров папируса в болотах, глаза зелены, как зеленый бассейн в храме богини Астарты.