– Простите, доктор, – пробормотал он, отодвигаясь на четверть дюйма.

Я попробовал следующий кувшин и обнаружил, что он так же нажедежно прикреплен к полке; остальные три тоже.

– Странно, – сказал Рал, и я вернулся к первому кувшину. Поставив локти на край полки, я начал поворачивать кувшин в направлении против часовой стрелки. Потребовалось напряжение всех сил, мышцы на руках у меня напряглись и вздулись, прежде чем кувшин подался. Он придвинулся ко мне на дюйм, и я сразу понял, что его удерживало не какое-нибудь крепление, а собственный огромный вес. Он был в пятьдесят раз тяжелее кувшинов, вдвое больших по размерам.

– Рал, – сказал я, – в конце концов тебе все-таки придется мне помочь.

Вдвоем мы придвинули кувшин на край полки, потом я взял его в руки, как новорожденного ребенка, и спустил вниз. Позднее мы установили, что он весит 122 фунта; в то же время размером он с большую бутылку шампанского.

Рал помог мне осторожно пометить его в фиберглассовую корзину, которые мы применяли для переноски кувшинов. Мы взялись за ручки и понесли корзину по архиву, в туннель, мимо охранника и к выходу. Я удивился, увидев, что уже стемнело и в отверстии над изумрудным бассейном видны звезды.

Разница в росте мешала нам нести корзину, но мы торопливо прошли по туннелю и направились к лагерю. Я обрадовался, увидев, что свет в хранилище все еще горит. Когда мы с Ралом внесли нашу драгоценную ношу, остальные даже не подняли головы.

Я подмигнул Ралу, и мы принесли корзину к главному рабочему столу. Закрывая его своими телами, мы подняли кувшин из корзины и поставили в центре стола. Потом я повернулся к остальным троим, не отрывавшимся от работы.

– Элдридж, не хотите ли взглянуть вот на этот?

– Минутку. – Элдридж через увеличительное стекло всматривался в расстеленный свиток, и мы с Ралом терпеливо ждали, пока он не отложил стекло и поднял голову. Как и я, он среагировал мгновенно. Я увидел блеск его очков, розовая краска залила лысину, как солнечный свет купол Тадж-Махала. Он быстро подошел к столу.

– Где вы его нашли? Сколько еще таких? Он запечатан. – Рука его дрожала, когда он коснулся глиняной печати. Его тон насторожил женщин, и они почти бегом направились к нам. Мы стояли возле кувшина почтительным кругом.

– Откройте его, – нарушила краткое молчание Салли.

– Уже время ужина, – сказал я, взглянув на часы. – Давайте оставим на завтра, – невинно предложил я, и обе женщины яростно повернулись ко мне.

– Мы не... – начала Салли, потом увидела мое выражение, и облегчение показалось на ее лице. – Не надо шутить такими вещами, – строго сказала она.

– Ну, профессор Гамильтон, – спросил я, – чего же вы ждете?

– Действительно чего? – сказал он, и мы вдвоем занялись печатью. При помощи кусачек перерезали золотую проволоку, осторожно отделили печать. Крышка поднялась легко, внутри оказался обычный завернутый в ткань цилиндр. Однако никакого знакомого неприятного запаха кожи. Элдридж, руки которого похожи на пару тонких белых свечей, не смог поднять кувшин. Я осторожно положил его на бок, Элдридж придерживал его, а я вытащил увесистый свиток. Обертка хорошо сохранилась одним куском.

Все молча смотрели на цилиндр. Я догадывался, из чего он. Только один материал может быть таким тяжелым, но все-таки я с замечательной дрожью радости ожидал подтверждения.

Конечно, это был свиток с записями, но не кожаный. Плоский лист чистого золота. В шестнадцатую дюйма толщиной, восемнадцати дюймов шириной и двадцать один фут длиной. Весил он 1 954 унции, общая стоимость материала свыше 85 000 фунтов. Всего таких свитков пять – 425 000 фунтов, но это лишь ничтожная часть стоимости содержания.

Прекрасный мягкий металл легко и быстро разворачивался, как будто торопился открыть нам тайны древних. Буквы с большим мастерством были вырезаны в золоте острым инструментом гравера, отраженный от поверхности свитка свет слепил читателя.

Мы все зачарованно ждали, пока Элдридж покрыл блестящую поверхность черной краской из ламповой сажи, потом осторожно протер ее. Теперь каждая буква четко выделялась черным цветом на золотом фоне. Элдридж поправил очки и принялся сосредоточенно изучать строчки на пуническом. Потом начал делать какие-то бессодержательные замечания, бормотать, а мы все теснее толпились вокруг, как дети в ожидании сказки.

Думаю, я выразил общее мнение, когда наконец выпали: «Ради Бога, читайте наконец!»

Элдридж поднял голову и злорадно улыбулся. «Очень интересно», – сказал он. И еще несколько секунд заставлял нас ждать, раскуривая сигарету. Потом начал читать. Тут же стало ясно, что мы выбрали самый первый свиток из серии и Элдридж читает примечание автора.

– Пойди в мой склад и принеси пять сотен пальцев лучшего золота Опета. Преврати их в свиток, который никогда не сгниет, чтобы эти песни могли жить вечно. Чтобы слава нашего народа вечно жила в словах нашего возлюбленного Хая, сына Амона, верховного жреца Баала и любимца Астарты, носителя чаши жизни и Топорника богов. И пусть читают его слова и радуются, как радуюсь я, пусть слышат его песни и плачут, как плакал я, пусть звучит его смех долгие годы, пусть живет его мудрость вечно.

– Так сказал Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета, царь Пунта и четырех царств, правитель южных мрей и владыка водных путей, повелитель травяных равнин и гор за ними.

Элдридж прервал чтение и обвел взглядом наши напряженные лица. Все молчали. То, что мы услышали, совсем не походило на сухие перечисления, торговые записи и приказы совета. Свиток насыщен самим духом, самой сутью этого народа и этой земли.

– Фью! – присвистнул Рал. – У него был отличный пресс-агент. – Я почувствовал раздражение при этой неуместной непочтительности.

– Продолжайте, – сказал я, и Элдридж кивнул. Он раздавил окурок сигареты в пепельнице, стоявшей рядом, и продолжал читать. Останавливался, только чтобы дальше развернуть свиток и покрыть его краской; он читал, а мы слушали, совершенно очарованные. На проворных ногах проходили часы, а мы слушали стихи, стихи Хая Бен-Амона, звучащие через два тысячелетия.

Опет породил своего первого философа и историка. Слушая строки этого давно умершего поэта, я ощущал странное душевное родство с ним. Я понимал его гордость и мелкое тщеславие, восхищался его храбростью, прощал дикий полет фантазии и совершенно очевидные преувеличения, и его рассказ держал меня в плену.

Его рассказ начался с Карфагена, окруженного волками Рима, осажденного и истекающего кровью, а легионы Сципиона Эмилиуса шли на приступ со словами «Карфаген должен умереть».

Хай рассказывал, как Хасдрубал послал быстроходный корабль по Средиземному морю туда, где ждал у северного берега Африки последний потомок некогда могущественной семьи Барка Гамилькар с флотом из пятидесяти семи больших боевых кораблей.

Как осажденный вождь ждал помощи, а бури и противные ветры не дали прийти на помощь. Сципион ворвался в город, и Хасдрубал умер с окровавленным мечом в руке, разрубленный на куски римскими легионерами под большим алтарем в храме Ашмума на холме.

Элдридж замолк, и я заговорил впервые за полчаса.

– Это дает нам первую дату. Третья Пуническая война и разрушение Карфагена, 146 год до Рождества Христова.

– Вероятно, это также начальная дата опетского календаря, – согласился Элдридж.

– Продолжайте, – сказала Салли. – Пожалуйста, продолжайте.

Две биремы сумели уйти от резни и гибели Карфагена. Они на попутном ветре прилетели туда, где в раздражении томился Гамилькар, и рассказали ему о смерти Хасдрубала и о том, как Сципион посвятил Карфаген богам преисподней, сжег город и сровнял его стены с землей, продал 50 000 выживших в рабство, засеял поля солью и под страхом смерти запретил жить в развалинах.

– Такая великая ненависть, такие жестокие дела могут происходить только от сердец римлян! – восклицал поэт, и двадцать дней и двадцать ночей Гамилькар Барка оплакивал Карфаген, прежде чем созвать своих морских капитанов.

Они пришли, девять капитанов, и поэт Хай перечислил их всех: Задал, Ханис, Хаббакук Лал и