– Одной этой строчкой мы неопровержимо доказали существование целого народа, который говорил и писал на древнем пуническом языке Карфагена, торговал золотом, называл свой город Опетом, который...

– И это все лишь одна строчка, – вмешалась Салли – Кувшинов тысячи, в каждом свиток с рукописью. Мы узнаем имена и деяния их царей, их религию, образ жизни...

– Их битвы и усилия, откуда они пришли и когда, – перехватил я у Салли словесный мяч, но она тут же ловко вернула его себе:

– И куда они ушли и почему!

– Боже! – Лорен наконец-то понял. – Тут все, что мы искали, Бен.

– Да, – согласился я.

И вот в час моего триумфа, в зените моей карьеры, когда впереди меня ожидали только слава и невероятный успех, доктор Салли Бенейтор умудрилась все это уничтожить и разрушить.

Мы все так же тесно сидели вокруг свитка, все так же горячо говорили, и эти разговоры должны были затянуться до утра, потому что бутылка Глен Грант уже опустела, горло у нас было смазано, и слова лились из него свободно и легко.

Салли переводила надпись, видную на свитке. Это был отчет о торговле в городе, перечисление товаров и их стоимости, но все время попадались интригующие ссылки на людей и местности.

– Двадцать больших амфор вина из Зенга, привезенных Хаббакук Лалом, десятая часть Великому Льву.

– Что такое великий лев? – спросил Лорен. Оживился его охотничий инстинкт.

– Великий – это превосходная степень, точнее величайший. Великий Лев, вероятно, титул царя или губернатора города, – объяснила Салли.

– С травяных морей юга сто девяносто два больших слоновьих клыка всего в двести двадцать один талант весом, из которых десятая часть Великому Льву, а остальное отправлено за море на биреме Ал-Муаб Адбма.

– А сколько это талант? – спросил Лорен.

– Примерно пятдесят шесть фунтов веса.

– Боже, свыше десяти тысяч фунтов слоновьей кости в одной доставке, – присвистнул Лорен. – Они должны были быть великими охотниками.

Мы обсуждали в подробностях каждую деталь надписи, и снова проявилось нетерпение Лорена.

– Давайте расправим еще немного, – предложил он.

– Это работа для специалиста, – с сожалением покачал я головой. – Кожа пролежала свернутой почти две тысячи лет. Она сухая и хрупкая и распадется на куски, если мы сделаем неправильно.

– Да, – согласилась со мной Салли. – Мне потребуются недели только на этот один свиток.

Ее самонадеянность ошеломила меня. Ее практические познания в области палеографии и древних языков ограничены тремя годами работы в качестве третьего ассистента Гамильтона, и я сомневался, чтобы она смогла сохранить и правильно подготовить к обработке кожу свитков. Она читает пуническую надпись с апломбом, с каким десятилетний ребенок читает Шекспира, и она считает несомненным, что именно ей будет доверен контроль над величайшим собранием когда-либо найденных древних документов.

Она, должно быть, поняла мое выражение, потому что на ее лице явно отразилась тревога.

– Бен, я буду делать эту работу?

Я постарался смягчить пилюлю, мне никого не хочется обижать, тем более девушку, которую я люблю.

– Работа очень трудная и большая, Сал. Я думаю, нам нужно пригласить самого Гамильтона или Леви из Тель-Авива, может быть, Роджерса из Чикаго. – Я видел, как лицо ее начало расплываться, губы задрожали, глаза затуманились, и торопливо продолжил: – Но ты, несомненно, будешь первым ассистентом.

Пять минут царила мертвая тишина, и за это время отчаяние Салли сменилось яростным гневом. Я видел, что приближается буря, но был бессилен предотвратить ее.

– Бенджамин Кейзин, – начала она с обманчивой мягкостью в голосе, – я думаю, что ты самый явный негодяй, с каким только мне выпало несчастье встретиться. Три долгих года я отдавала свою полную и неизменную верность...

Тут она совершенно утратила контроль над собой, и разразилась буря. И хоть от ее слов моя душа болела и кровоточила, я все равно восхищался ее сверкающими глазами, пылающими щеками и мастерским выбором язвительных обвинений.

– Ты маленький человечек, не только телом, но и разумом. – Она сознательно выбрала прилагательное, и у меня перехватило дыхание. Никто не разговаривал со мной так, она знала, какие страдания причинят мне ее слова. – Я тебя ненавижу. Ненавижу тебя, малыш.

Я чувствовал, как кровь устремилась к щекам, запинался, стараясь найти ответ, стараясь защититься, но прежде чем я смог это сделать, Салли повернулась к Лорену. И нисколько не смягченным тоном закричала:

– Заставьте его поручить мне! Прикажите ему!

Даже в своем отчаянии я испытал тревогу за бедную Салли. Теперь она обращалась не к мягкосердечному калеке доктору археологии. Это все равно что дразнить черную гадюку короткой палкой или бросать камни в льва-людоеда. Я не мог поверить, что Салли настолько глупа, что она так переоценивает свои дружеские отношения с Лореном. Я не мог поверить, что она осмеливается таким тоном разговаривать с Лореном, как будто у нее есть особое право на его внимание, как будто между ними особая связь чувств и верности. Даже я, у кого такое право есть, никогда не стал бы говорить с Лореном таким образом, и я не знал ни одного человека, который на это решился бы.

Глаза Лорена сверкнули холодным голубым блеском, как сверкает наконечик копья. Лицо его приобрело угрюмое выражение, ноздри раздулись и побледнели, как китайский фарфор.

– Женщина! – в голосе его звучал лед. – Попридержи свой язык.

Если только это возможно, отчаяние мое еще усилилось, потому что Лорен реагировал именно так, как я ожидал. Теперь два человека, которых я любил, устремились в лоб друг другу, и я хорошо знал их обоих, знал их гордость и упрамство, знал, что никто из них не уступит. Катастрофа была неминуема, неизбежна.

Я хотел крикнуть Салли: «Не нужно! Я сделаю то, что ты просишь. Сделаю, все, чтобы предотвратить катастрофу».

Но характер Салли был сломлен. Весь гнев, весь запал ушли. Она, казалось, сжалась под бичом слов Лорена.

– Идите к себе и оставайтесь там, пока не научитесь себя вести, – тем же холодным яростным тоном отдал приказ Лорен.

Салли встала и, опустив глаза, вышла.

Я не мог поверить свои глазам. Смотрел на дверь, через которую она вышла, моя дерзкая, непокорная Салли, вышла покорно, как наказанный ребенок. Рал и Лесли извивались в смушщении и замешательстве.

– Пора спать, – пробормотал Рал. – Простите нас, пожалуйста. Пошли, Лес. Спокойной ночи всем. – И они вышли, оставив меня и Лорена наедине.

Лорен нарушил долгое молчание. Встал и заговорил естественным спокойным голосом. Положил руку мне на плечо обычным жестом дружбы.

– Прости, Бен. Не волнуйся. Увидимся утром. – И вышел в ночь.

Я сидел один у своего неожиданно потерявшего всякий смысл свитка, сидел с разбитым сердцем.

– Ненавижу тебя, малыш! – Голос ее звучал в одинокой пустыне моей души, и я потянулся к бутылке Глен Грант.

Мне потребовалось много времени, чтобы напиться, перейти в стадию, когда слова перестают жечь, и когда я, пошатываясь, выбрался наружу, я знал, что сделаю. Пойду извинюсь перед Салли и пообещаю ей эту работу. Все, что угодно, лишь бы она была довольна.

Я пошел к дому, где Салли теперь спала одна. Лесли переселилась в дом Питера и Хитзер. Негромко постучал в дверь, ответа не было. Я постучал громче, позвал ее по имени.