– Кто знает… Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и углем за пазухой – кто знает…
Утром третьего дня Тория ни о чем не спрашивала, но декан, угрюмый, сказал ей вполголоса:
– Ничего, по-видимому, не выйдет. Скиталец не из тех, кто пересматривает приговоры… Ты можешь не верить – но мне жаль Солля. Просто по-человечески жаль.
Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.
Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на площади казни; наглухо закрыв окна, она, как сквозь вату, слышала и гомон волнующейся толпы, и рокот барабанов. В какой-то момент ей очень захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она с трудом подавила в себе желание наведаться во флигель.
Прошло несколько минут – Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.
Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория не сомневалась больше, что где-то в пестрой гуще затерялся и Солль; внутренне сжавшись, она посмотрела на эшафот – в этот самый момент там сверкнуло падающее лезвие.
Толпа ахнула, как один человек, и набрала воздуха в свои многочисленные груди, собираясь разразиться ревом – но толпу опередил один-единственный человеческий голос, надрывный, полный боли; голос этот искажен был до неузнаваемости – но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.
«Давно это у вас, Солль?» – «Я над этим не властен».
Перед глазами у нее уже мелькали ступеньки винтовой лестницы; сама не зная зачем, она бежала к выходу, а в ушах у нее повторялось и повторялось усталое: «Я над этим не властен… Не властен… Не властен…»
Над площадью взвился фейерверк – официальное празднование Премноголикования началось.
Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем – во всех руках горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали город в один сплошной веселящийся трактир. Над площадью бесновался фейерверк, а под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры и акробаты – самая большая и преуспевающая труппа захватила в качестве подмостков опустевший эшафот, и конкуренты могли только завистливо вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с каждым разом оказывался все полнее и звонче.
На всех перекрестках стояли бочки с вином, и пьяные собаки, нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков, пошатываясь, заползали в подворотни. Над городом стояла нестройная, резкая, зато развеселая музыка – кто только был горазд, играл на чем попало, в ход шли пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки, и из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой-то приблудившейся скрипки… Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая и хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок – и бывало, что голова людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост невообразимо длинной вереницы.
Безумие собственной затеи Тория поняла сразу же – разыскивать в танцующем городе одного, пусть даже очень видного человека, было бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же, на площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми; если же с ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи – почему она сразу же не обратилась к отцу, зачем кинулась, сломя голову, в этот хмельной праздничный котел?
Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула обратно – но в этот момент на улицу перед ней выскочила откуда-то приплясывающая вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в свете факелов и фонарей сливаются в одно хохочущее лицо лица всех, кто, в бешеной пляске схватившись за руки, проносился перед ней из переулка в переулок; последним в цепочке был молодой, счастливый парень в белой рубахе, и цепкая рука его схватила Торию за запястье:
– С нами, сестричка! Потанцуем, эх!
И улица понеслась ей навстречу.
Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория летела в хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто-то еще прицепился сзади, сдавив ее ладонь потными пальцами; в страхе упасть и быть растоптанной, Тория пыталась уловить движения партнеров, не пропустить резкого поворота, не налететь на стену. В какой-то момент цепочка порвалась, на Торию едва не упали бегущие сзади – но она ловко вывернулась и, оставив за спиной по прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.
Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все равно не хватало; волосы выбились из гладкой прически, а тонконосые башмачки оказались затоптанными, грязными, как мостовая. Придерживаясь рукой за стену, Тория вздрогнула, увидев неподвижно лежащего под этой стеной человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в лицо – пьяница мирно спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому сопению черные пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.
Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой-то юнец попытался засунуть ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку – Тория так взглянула на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице взад-вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением подумала об убийственных лошадиных копытах и хмельных, потерявших осторожность пешеходах.
Вот один из них рухнул прямо посреди улицы – Тория похолодела, потому что неистовые всадники возвращались.
– Берегись! – начальственно крикнул кто-то, подкованные копыта ударили в камни возле самой головы лежащего – но благородные животные, явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.
Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение – и подошла.
Лежащий был необыкновенно высок и широк в плечах. Светлые волосы слиплись на затылке в черной засохшей крови – видимо, падение оказалось не первым.
Чувствуя, как бьется сердце, Тория присела рядом на корточки и заглянула в лежащее на мостовой лицо:
– Солль…
