на цыпочки вставать!

Он беспомощно оглянулся – головы, головы, головы, целое море движущихся голов, ему вспомнились цыплята, переполняющие корзину птичницы; все лица обращены были к эшафоту, все разговоры вертелись вокруг предстоящей казни; осужденных, по слухам, было двое, оба лесные разбойники и виноваты в одинаковой мере, но одного, по традиции, помилуют – а кто будет этот счастливчик, решит жребий, решит прямо сейчас, на глазах у всех, ах, смотрите, смотрите, уже идут!

Заговорили барабаны – на помост поднялась процессия, возглавляемая городским судьей. Нестарый еще, худой и тщедушный, он был, по-видимому, источен какой-то болезнью, и тусклые глаза его терялись в складках многочисленных морщин – но походка и манера держать себя оставались величественными и полными гордыни.

Судью сопровождали писец и палач, похожие, как близнецы, только писец был облачен в невзрачное бесцветное одеяние, а палач радовал глаз малиновой, как летний закат, накидкой; первый вооружен был увешенным печатями свитком, второй держал в опущенной руке топор – так скромно, наивно и по- деревенски, как держит свое орудие крестьянин, собравшийся утром наколоть дровишек.

Окруженные стражниками, на эшафот взошли осужденные – их действительно было двое. Эгерт взглянул на них – и сам едва устоял на ногах. Роковая способность, проявлявшаяся до этого дважды, вернулась к нему внезапно и беспощадно.

Осужденные держались из последних сил; в душе каждого надежда боролась с отчаянием, каждый желал жизни себе и смерти – другому. Толпа представлялась густым киселем неразборчивых чувств, среди которых были и восторг, и жалость – но преобладало любопытство, жадное любопытство ребенка, желающего посмотреть, что у букашки внутри.

Солль пытался выбраться из толпы – но усилия его подобны были потугам увязшей в меду мухи. По площади гулко разносилось:

– Именем города… За возмутительное… дерзкое… а также… грабежи… разбой… убийства… возмездие и наказание… через усекновение головы и предание забвению…

Эти разбойники были такими же мерзавцами, как и те, что остановили в лесу памятный Эгерту дилижанс. Насильники и убийцы, твердил себе Солль, но ему становилось все хуже.

Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот – судья держал в руках два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый шар призван был означать жизнь, а черный должен был принести одному из двоих неминуемую смерть на плахе. Писец развернул обыкновенный полотняный мешочек – шары полетели в него один за другим, и писец долго и тщательно потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка смерть с глухим деревянным стуком ударялась о жизнь. Надежды обоих осужденных достигли пика, и наибольшего напряжения достиг ужас смерти, и замерла терзаемая любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в мешок руки.

Завязалась молчаливая борьба – лица соревнующихся покрылись потом, а руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем из шаров, который был уже схвачен соперником. Напряжение чужой надежды и чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон – стоящие рядом удивленно на него закосились.

Наконец, оба приговоренных выбрали себе судьбу, и, тяжело дыша, обменялись длинным взглядом.

– Вынимайте! – велел судья. Толпа замерла в ожидании.

Они помедлили еще секунду; потом одновременно рванули руки из мешка, и каждый уставился на шар, зажатый… в руке соседа.

Народ на площади взорвался ревом – на глазах многочисленных зрителей обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно открывая и закрывая широкий круглый рот; человек, сжимающий черный шар, стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд с опустевшего мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.

Судья подал знак – ошалевшего от счастья увели с эшафота, а в это время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски, и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!

Несчастный, между тем, не произнес ни звука, однако все существо его пронзительно кричало об ошибке, о несправедливости, об ужасном недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это мыслимо, разве это возможно?!

Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться от боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым чувством: азартной радостью за помилованного и нетерпеливым желанием поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.

Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх и отчаяние – Эгерт зажал ладонями уши и зажмурил глаза, но пронзительное «нет!» проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор – Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в этот момент по коже сотен зрителей – и на высшей, рыдающей ноте беззвучная мольба оборвалась, обернулась конвульсией, угасла; вслед ей на площади взметнулась мутная волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно щекочущим нервы…

Эгерт заорал.

Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него шарахнулись, и не видя и не слыша больше ничего, он выл и пробивался сквозь желеобразную человеческую стену, и настал наконец момент, когда сознание милосердно оставило его в покое.