В тот день Солль смеялся – Тория слишком хорошо помнит этот смех, и взгляд прищуренных, полных снисхождения глаз, и мучительно долгую, смертельную игру с Динаром… И черный кончик шпаги, выглядывающий из спины любимого человека, и кровавую лужу на мокром песке…
Декан терпеливо ждал, пока дочка соберется с мыслями.
– Я понимаю, – сказала наконец Тория, – он интересен тебе… как экспонат. Как человек, отмеченный Скитальцем. Как носитель его заклятия. Но для меня он остается всего лишь палачом, которому отрубили руки… И поэтому то, что теперь он живет… там, во флигеле, и ходит теми же коридорами, по которым ходил Динар, да к тому же… – она поморщилась, как от вкуса гнили. Замолчала. Скатала в колечко выбившуюся прядь и наугад сунула ее в прическу. Прядь тут же выбилась снова.
– Тебе неприятно, – мягко сказал декан. – Тебе… обидно и больно. Но поверь мне… так надо. Потерпи, пожалуйста.
Тория задумчиво подергала себя за непокорный локон, потом, потянувшись, взяла со стола нож и все так же задумчиво срезала надоевшую прядь.
Она привыкла верить отцу до конца и во всем. Отцу верили люди и звери, и даже змеи верили – маленькой девочкой она впервые увидела, как отец вызвал гадюку из стога сена, где перед этим резвились деревенские мальчишки. Гадюка и сама была напугана – Луаян, который тогда еще не был деканом, резко прикрикнул на крестьянина, в ужасе желавшем убить гадюку, потом засунул змею в просторный карман и так вынес к лесу. Тория шла рядом и совсем не боялась – ей-то яснее ясного было, что все, совершаемое ее отцом, правильно и не таит в себе опасности. Высадив змею в траву, отец что-то долго и сурово объяснял ей – наверное, учил не кусать людей, подумала маленькая Тория. Змея не смела уползти, не получив на то специального разрешения; когда Тория взахлеб рассказывала об этом матери, та только хмурилась и кусала губы – мать никогда не верила отцу до конца.
Тория плохо помнила смутные ссоры, время от времени терзавшие маленькую семью – может быть, отец предусмотрительно позаботился о том, чтобы дочь помнила о матери только хорошее; тем не менее роковой зимний вечер, осиротивший Торию, девочка запомнила во всех подробностях.
Лишь значительно позже она стала понимать, что означало короткое слово «он», произносимое отцом то насмешливо, то яростно, то глухо; в устах матери это слово звучало всегда с одинаковым вызовом. В тот вечер, рассорившись с мужем, мать собралась к «нему» – и тогда, впервые за долгое время презрительного попустительства жене, Луаян взбунтовался.
То есть это выглядело так, что он взбунтовался – на самом деле он чувствовал либо просто знал, что произойдет потом. Он умолял, потом грозил, потом просто запер жену в комнате – а она ярилась и бросала ему в лицо такие слова, что Тория, дрожащая в кровати за занавеской, обливалась слезами от страха и горя. В какой-то момент Луаяну изменила выдержка – и он дал жене уйти, просто дал уйти, и хлопнувшая дверь едва не сорвалась с петель – такой силы был этот прощальный удар.
– Не надо было мне ее слушать, – спустя много лет горько говорил декан взрослой дочери. – Не надо было…
Тория, знавшая за своим отцом и эту боль, и эту вину, просто крепко прижималась лицом к его груди.
В ту ночь Луаян не спал – маленькая Тория, то и дело просыпаясь, видела горящую на столе лампу и вышагивающего по комнате отца. Под утро он, не говоря ни слова, оделся и ринулся прочь, будто спеша кому-то на помощь – но было поздно. Даже маги не умеют оживлять мертвых, а мать Тории была уже мертва в ту минуту, когда муж освободил ее из высокого сугроба на лесной дороге…
– Не надо было мне ее слушать… Меня ослепили тогда гордыня и обида, а что толку обижаться на женщину?
– Ты не виноват, – говорила на это Тория, но отец отворачивался:
– Виноват…
Лис вернулся за полночь.
Сперва послышались под окном приглушенный хохот и неразборчивая болтовня, потом кто-то жалобно завел песню, которая тут же и оборвалась коротким вяканьем – похоже, певец получил дружеским кулаком по спине.
Непродолжительная тишина сменилась возней в коридоре, заскрипела открываемая дверь – в полной темноте в комнату ввалился Лис.
Застонала под весом тощего тела деревянная кровать, зашелестела ткань, потом упал на пол один башмак и следом – другой. Лис сладко вытянулся и удовлетворенно зевнул, вспоминая, очевидно, сегодняшние похождения и большой успех своего исполинского огурца. Уже задремывая, он вдруг услышал негромкое Эгертово:
– Гаэтан…
Лисова кровать скрипнула – удивленный, он перевернулся на бок:
– Ты почему не спишь, а?
Рассеянное благодушие в голосе выдавало некоторое количество выпитого Лисом вина.
– Гаэтан, – повторил Солль со вздохам. – Расскажи мне, что ты знаешь о господине декане.
Стало тихо, очень тихо; где-то в отдалении вскрикивал сверчок. Стукнул ставень; снова тишина.
– Дурак ты, Солль, – сказал Лис уже другим, трезвым голосом. – Нашел, о чем спрашивать среди ночи… – он помолчал, сердито сопя, и добавил раздраженно: – Да и тебе, между прочим, виднее… Он твой знакомец вроде бы…
– Вроде бы, – сказал Солль шепотом.
– Ну и вот… И спи себе, – кровать под Лисом прямо-таки зашлась скрипом, так резко он отвернулся лицом к стене.
В стекло билась ночная бабочка – дробный стук маленьких крыльев то обрывался, то оживал с новой силой. Можно было закрыть глаза или держать их открытыми – одинаковая тьма, густая, как воск,
