Эгерт слез с подоконника и вернулся на свою кровать. Теперь у него было полным-полно времени для того, чтобы лежать навзничь, глядеть в серые своды потолка и думать.

Минет весна, пройдет лето, потом наступит осень – в который раз Эгерт загибал пальцы, подсчитывая оставшиеся месяцы. Наступит День Премноголикования, и в город явится человек с прозрачными глазами без ресниц, с нервными крыльями длинного носа, с жалящей шпагой в ножнах – человек, облаченный невидимой, но от этого не менее беспощадной силой…

Солль вздохнул и повернулся лицом к стене. Высоко вскидывая тонкие суставчатые ноги, по темному камню бежал мелкий паучок.

Университет полон был самой разношерстной братии; во флигеле жили и столовались те, что победнее. Молодые люди побогаче – а их тоже было немало – снимали апартаменты в городе. Эгерт избегал и тех, и других. Спустя несколько дней после своего водворения в университете он написал в Каваррен, отцу; ничего не объясняя, сообщил только, что жив и здоров, и просил прислать денег.

Ответ пришел раньше, чем можно было предположить – вероятно, почта ходила исправно. Эгерт не получил из дому ни упрека, ни утешения, ни единого слова на клочке бумаги – зато смог расплатиться за стол и жилье, сменить износившуюся одежду и починить сапоги; положение вольнослушателя не давало ему права на гордость всех студентов – треугольную шапочку с серебряной бахромой.

Впрочем, ни шапочка, ни бахрома нимало его не занимали – глядя в белую стену сырой комнатушки, он видел дом с гербом на воротах – вот верховой слуга приносит письмо… Вот отец берет смятую бумажку в руки – и руки дрожат… А на пороге стоит мать – изможденная, седая, и платок соскальзывает с плеч…

А может быть, и нет. Может быть, рука отца не дрогнула, когда под сургучной печатью он обнаружил имя сына. Может быть, только дернул бровью и сквозь зубы велел слуге отослать денег этому недоноску, позорящему честь семьи…

За спиной Солля распахнулась дверь. Привычно вздрогнув, он сел на кровати.

Сосед Солля по комнате, сын аптекаря из предместья, радостно ухмыльнулся.

Имя его было Гаэтан – но весь университет и весь город в глаза и за глаза звали его Лисом. И без того юный – года на четыре моложе Солля – он выглядел совсем мальчишкой из-за небольшого роста, узких плеч и по-детски открытой, скуластой физиономии. Задиристо вздернутый нос Лиса покрывали полчища веснушек, а маленькие глаза цвета меда умели в одну секунду сменять обычное шкодливое выражение на мину трогательной наивности.

Лис был единственным человеком во всем университете – не считая, разумеется, декана Луаяна – с кем Эгерт Солль успел сказать более двух слов за все это немалое время. В первый же день, преодолевая неловкость, Эгерт спросил у соседа, не видел ли он здесь девушки, молодой девушки с темными волосами. Задать вопрос было нелегко – но Солль знал, что остаться в неведении будет хуже. В какой-то момент он почти уверился, что Лис рассмеется и заявит, что в столь солидном учебном заведении девушек не держат – и тот действительно рассмеялся:

– Что ты, братец! Это не нашего неба птичка… Ее зовут Тория, она дочка декана, красивая, да?

Лис все говорил и говорил – но Эгерт слышал только стук крови в ушах. Первым его побуждением было бежать куда глаза глядят – но он немыслимым усилием сдержался, заставив себя вспомнить о разговоре у колодца…

Декан – ее отец. Проклятая судьба.

Всю ночь, последовавшую после этого открытия, он провел без сна – хоть это и была первая за много дней ночь в чистой постели. С головой накрывшись одеялом – чтобы не так бояться полной шорохов темноты – он тер воспаленные глаза и лихорадочно думал: а вдруг все это – колдовство? И город, и университет, и декан встретились ему не случайно – его привели сюда, в ловушку, привели и заперли, чтобы мстить…

На другой день в узком коридоре ему повстречался декан. Спросил что-то незначительное, и под спокойным пристальным взглядом Эгерт понял: если это и ловушка – он слишком слаб, чтобы вырваться.

На него косились с любопытством – надо было отвечать на какие-то вопросы, бесконечное число раз повторять свое имя, вздрагивая от неожиданных прикосновений… Немного помогали защитные ритуалы, но Солль боялся, что их заметят со стороны – и поднимут на смех.

Скоро студенческая братия решила, что Эгерт – необычайно замкнутый и хмурый субъект, а посему просто оставила его в покое. Солль был необычайно рад такому повороту событий, и даже посещение лекций стало для него чуть менее тягостным.

Все студенты, сообразно количеству проведенных за учебой лет, делились на четыре категории: студенты первой ступени звались «вопрошающими», поскольку учились первый год и преуспевали скорее в желании познать, нежели в самой науке; студенты второго года именовались «постигающими», третьего – «соискателями», поскольку претендовали уже на некую ученость, и, наконец, студенты четвертой ступени звались «посвященными» – по словам все того же Лиса, далеко не все замахнувшиеся на ученость юноши удостаивались этого звания, множество их валилось на летних экзаменах и так, недоучками, возвращалось по домам.

Сам Гаэтан учился второй год и звался «постигающим»; Эгерту казалось, что Лис постигает в основном премудрости веселых пирушек и ночных похождений. Студенты разных степеней учености охотно водились друг с другом; каждая группа время от времени собиралась на отдельные занятия – однако на общие лекции, проводимые в Большом Актовом зале, являлись все подряд, и каждый пытался извлечь из мудрых речей педагога все, что в состоянии был переварить: так из единственной миски, поставленной на стол в большой крестьянской семье, старик вылавливает овощи, ребенок – крупу, а хозяин – кусок мяса.

Всякий раз, переступая порог лекционного зала, Эгерт стискивал зубы, сплетал в кармане пальцы и переступал через собственный страх. Огромное помещение казалось ему зловещим; с лепного потолка смотрели плоские каменные лица, и в белых слепых глазах Соллю чудилась не то усмешка, не то угроза. Забившись в угол – скамья казалась неудобной, быстро затекали колени, немела спина – Эгерт тупо смотрел на высокую, украшенную резьбой кафедру; обычно смысл того, о чем говорил лектор, ускользал от него уже через несколько минут после традиционного приветствия.

Господин ректор обладал скрипучим голосом и внушительной манерой вещать; говорил же он о предметах столь сложных и отвлеченных, что Эгерт, отчаявшись, прекращал всякие попытки что-либо понять. Сдавшись, он ерзал на скамье, прислушивался к чьим-то отдаленным перешептываниям, шорохам, смешкам, смотрел танец пылинок в солнечном столбе, разглядывал линии на своей ладони, вздыхал и ждал конца лекции. Иногда, сам не зная почему, он поднимал глаза к маленькому круглому окошку под самым