…Дочка вошла в кабинет отца, неслышно притворив за собой дверь.

Декан сидел за массивным письменным столом; три свечи в высоком подсвечнике горестно роняли капли воска на темную, изъеденную временем столешницу. Негромко скрипело гусиное перо, и цветными кистями свешивались из множества книг пестрые, любовно изготовленные Торией закладки.

Не говоря ни слова, она остановилась у Луаяна за спиной.

С самого детства у Тории сохранилась не вполне пристойная привычка – подкрадываться к увлеченному работой отцу и, заглянув через его плечо, завороженно наблюдать, как танцует по чистому листу бумаги черное жало пера. Мать ругала Торию на чем свет стоит: подглядывать некрасиво, а главное – она ведь мешает отцу работать! Отец, впрочем, только посмеивался; так Тория и выучилась читать – заглядывая ему через плечо…

Сейчас декан занят был любимым делом – примечаниями к очередной главе из истории магов. То, что это примечания, Тория поняла, увидев в начале страницы два косых крестика; смысл же написанного дошел до нее не сразу. Какое-то время она отрешенно любовалась пляской пера, пока, наконец, черные узелки букв не сложились для нее в слова: «…досужие домыслы. Представляется, однако, что чем меньшим могуществом наделен маг, тем ретивее он стремится восполнить этот недостаток внешними эффектами… Автор этих строк знаком был со старой ведьмой, обложившей данью целую деревушку, причем подать собиралась исключительно крысиными сердцами. Трудно предположить, откуда, собственно, у старушки возникла столь странная потребность; автору представляется, однако, что убиенные крысы служили одной только цели – заставить собственные крестьянские сердца трепетать при одном имени воцарившейся над ними колдуньи… История полна примеров и посерьезнее – разного рода дешевые штучки порой вводили в заблуждение не одних только неграмотных крестьян… Вспомним, что писал тот же Бальтазарр Эст в своих «Скудных нотациях», которые, к слову сказать, далеко не так скудны: «Если над жилищем мага день и ночь стоят зловещего вида черные тучи, если окна гостиной за версту горят кроваво-красным светом, если в прихожей вместо слуги вас встретит цепной дракон, неухоженный и потому особенно зловонный, если, наконец, навстречу вам выйдет некто со сверкающим взором и увесистым посохом в руках – тогда вы можете быть совершенно уверены, что перед вами ничтожный колдунишка, сам стыдящийся собственной слабости. Самый никчемный из известных мне магов не вылезал из плаща, расшитого рунами – по-моему, даже спал в нем; самый сильный и страшный из моих собратьев, чьего даже имени поминать неохота, предпочитал просторные заштопанные рубахи…»

Декан помедлил и уронил перо.

– Ты цитируешь по памяти? – удивилась Тория. Декан усмехнулся с некоторой долей самодовольства.

– Я видела… его, – тихо сказала Тория.

Декан, безусловно, понял, что речь идет вовсе не о великом маге Бальтазарре Эсте.

Затрещала свечка; Тория выпрямилась, взяла со стола маленькие щипцы и аккуратно подрезала фитиль. Спросила негромко:

– Кстати, кто этот сильный и страшный маг, который, по словам господина Эста, так любил старые обноски?

Декан усмехнулся:

– А это учитель Эста… Он умер лет сто назад.

Он замолчал и вопросительно уставился на дочь. Тория казалось рассеянной – но декан видел, что все ее мысли вертятся, как собачки на привязи, вокруг одного очень важного для нее предмета. В конце концов предмет ее размышлений обрел, наконец, форму, вырвавшись словом:

– Солль…

Тория запнулась. Декан доброжелательно ждал продолжения; тогда она с трудом отодвинула тяжелый фолиант и присела на освободившийся край стола:

– Это впечатляет… Шрам и… все остальное. Ты даже не можешь себе представить, насколько он изменился… Ты ведь не видел его раньше… – она помолчала, покачивая ногой в узконосом башмачке. – Господин Солль… Блестящий надутый пузырь… И вот ничего не осталось – только порожняя оболочка, пустая крысиная шкурка. Право же, отец, зачем… – оборвав себя на полуслове, она красноречиво, с преувеличенным недоумением пожала плечами.

– Понимаю, – декан снова усмехнулся, на этот раз грустно. – Ты никогда не простишь, конечно.

Тория тряхнула головой:

– Не в том дело… Простишь – не простишь… А если бы на Динара упало дерево, или камень со скалы? Разве я могла бы ненавидеть камень?

Декан присвистнул:

– По-твоему, Эгерт Солль не отвечает за свои поступки, подобно зверю? Дереву или камню?

Тория поднялась, недовольная, по-видимому, своей способностью изъясняться. Раздраженно оборвала свисающую с рукава нитку:

– Я не то хотела сказать… Он не достоин моей ненависти. Я не желаю его прощать или не прощать. Он пустой, понимаешь? Он не представляет интереса. Я наблюдала за ним… Не день и не два.

Тория закусила губу – ей действительно не раз и не два приходилось влезать на верхушку тяжелой стремянки, чтобы заглянуть в круглое окошко между библиотекой и Большим Актовым залом. Эгерт сидел всегда в одном и том же месте – в темном углу, удаленном от кафедры; наблюдательнице отлично видны были и его потуги уловить смысл лекции, и последующее отчаяние, и тупое равнодушие, всегда приходившее на смену. Сжимая губы, Тория пыталась подавить в себе ненависть и смотреть на Солля безучастным взглядом исследователя; иногда она даже испытывала к нему брезгливую жалость, порой прорывалось раздражение – и тогда, неведомо почему, но Солль вдруг поднимал голову и смотрел на окошко, не видя за ним Тории, хотя, казалось, прямо ей в глаза…

– Ты бы видела его там, у колодца, – тихо сказал декан. – Ты бы видела, что с ним творилось… Поверь, это глубоко страдающий человек.

Тория больно дернула себя за падающую на лоб прядку. Заслоняя друг друга, перед глазами ее зарябили воспоминания – из тех, которые лучше бы позабыть.