потолком, окошку, невесть зачем глядящему из зала в библиотеку…

Дородный и громогласный профессор естественных наук походил скорее на мясника, нежели на ученого; из его речей Эгерт понимал только вводные слова – «кстати», «как видим», «чего и следовало ожидать»… Время от времени профессор занимался и вовсе диковинными вещами: смешивал жидкости в стеклянных колбах, зажигал огоньки над узкими горлышками спиртовок – ни дать ни взять, фокусник на ярмарке… Иногда в зал приносились живые лягушки, и профессор резал их – Эгерт, в свое время бестрепетно посещавший бойню, закрывал глаза и отворачивался, сгорбившись.

Студенческая братия внимала речам с кафедры с переменным вниманием, то притихая, то усиленно ерзая и перешептываясь. Среди студиозусов случались и ротозеи, и болваны – однако и распоследний из них понимал в происходящем куда больше, нежели Солль.

Интереснее всего были лекции декана Луаяна. Личность его вызывала у Солля множество сильных и противоречивых чувств – и страх, и надежду, и любопытство, и желание просить о помощи, и содрогание от одного только взгляда; к тому же, сколь ни был Эгерт занят собой, он не мог не заметить того особенного почитания, которым декан окружен был в университете.

Все шорохи и смешки затихали, стоило декану появиться в зале; встретив его в сводчатом коридоре – Эгерт видел своими глазами – даже сам господин ректор спешил засвидетельствовать свое внимание и уважение, а студенты – те просто замирали, как кролики перед удавом, и счастливцем считался всякий, получивший персональный ответ на свое приветствие или заслуживший деканову улыбку.

Господин Луаян был маг – об этом говорили и перешептывались, но в лекциях его ничего не было магического: он говорил о древних временах, о давно разрушенных городах, о войнах, некогда опустошавших целые страны… Эгерт слушал, пока хватало сил – но слишком часто повторялись незнакомые имена и даты, Солль уставал, ничего не мог запомнить, терял нить рассказа и, запутавшись, отчаивался. Однажды он решился-таки спросить у Лиса – разве декан не учит студентов колдовству? Ответом Эгерту был сочувственный взгляд и красноречивый, но не вполне приличный жест, означающий, что Солль, мягко говоря, не в своем уме.

Никто из студентов не носил оружия, но, если Эгерт до сих пор чувствовал себя почти что голым без отягощенного сталью пояса, то ни один из ученых юношей ничуть не тосковал по смертоносному железу. Преисполненные куража, жители флигеля едва не каждый вечер отправлялись в город, и шумное их возвращение прерывало чуткий Эгертов сон иногда в полночь, а порой и под утро. Под сводами университета распевались известные всем студентам, но незнакомые Эгерту песни, бурлила своя, особенная жизнь, но он – он чужд был этому до последнего белокурого волоска, чужой, чужак, пришелец.

…Лис взгромоздился тощим задом на стол. Тот, видавший на своем веку не одно поколение Лисов, закряхтел, будто вычитывая мораль. Эгерт бледно улыбнулся в ответ на вопросительный взгляд шкодливых, цвета меда глаз.

– Мечтаешь? – деловито поинтересовался Лис. – Мечты хороши к завтраку, на обед чего бы пожирнее… А?

Солль снова вымучено улыбнулся. Лиса он тоже побаивался – рыжий сын аптекаря был насмешлив и безжалостен, как оса; свое прозвище он заслужил вполне, и даже до отстраненно живущего Солля не раз долетали слухи о его выходках. Впрочем, что слухи – одна из проделок не так давно развернулась прямо на Эгертовых глазах.

Среди студентов был некий Гонза – вечно желчный и всем недовольный парень, сын обедневшего аристократа из глухой провинции. Эгерт не знал, почему на этот раз Лис избрал мишенью именно его – однако, явившись однажды в зал, Солль застал там некое возбужденное, но тщательно скрываемое веселье. Студенты перемигивались и то и дело зажимали рты, чтобы не прыснуть; Эгерт по обыкновению забился в свой угол и уже оттуда разглядел, что центром своим всеобщее возбуждение имеет, конечно же, Лиса.

Вошел Гонза – в зале воцарилась обычная деловитая возня. Сосед по скамье поприветствовал вошедшего – и тут же удивленно отпрянул. Что-то негромко спросил; Гонза изумленно на него уставился.

Суть Лисовой задумки открылась Эгерту несколько позже, а пока он недоуменно наблюдал, как всякий, обративший свой взор на Гонзу, расширял глаза и принимался громко шептаться с соседом. Гонза ерзал, вздрагивал и отчего-то хватался рукой за нос.

Затея была проста: все как один сотоварищи – кто с сочувствием, кто со злорадством, кто заботливо, кто изумленно – вопрошали обомлевшего Гонзу, что такое случилось сегодня с его носом и по какой такой причине он вырос почти на четверть?

Гонза отшучивался и огрызался – но мрачнел на глазах. На другой день повторилось все то же самое – встретив Гонзу в коридоре, студенты хмурились и отводили глаза. Злой и растерянный, бедняга наконец обратился к Соллю:

– Слушай, парень… Ты-то хоть скажи мне… Что там мой нос?

Эгерт переминался с ноги на ногу, глядя в его вопросительные глаза; выдавил, наконец:

– Да вроде… длинноват…

Гонза плюнул в сердцах, а вечером – смеющийся Лис поведал об этом Соллю, который стал таким образом будто бы соучастником затеи – вечером отчаявшийся провинциал раздобыл обрывок шнурка и тщательно, до самого кончика, измерил свой несчастный нос. На горе, ему случилось оставить свою мерку тут же, в комнате, под периной; конечно же, Лис нанес визит в отсутствие хозяина и чуть-чуть укоротил злосчастную мерку.

Небо, что случилось с Гонзой, когда он вздумал произвести повторный замер! Чуть не весь университет, притаившийся под окном его комнаты, слышал горестный, полный ужаса вопль: мерка оказалась коротка, несчастный нос удлинился на целую половину ногтя…

Эгерт вздрогнул и перестал вспоминать. С площади донесся длинный, протяжный звук – будто голос древнего, закованного в каменную броню чудовища, чудовища тоскующего и одинокого. Всякий раз при звуке этого голоса у Солля мороз продирал по коже, хотя Лис давно объяснил ему, что это всего лишь очередной обряд в Башне Лаш: серые капюшоны любят таинственность, и шут его знает, что там у них за обряды… Башня разражалась этим стоном иногда раз в день, иногда два, а порой замолкала на целую неделю – горожане привыкли к странным звукам и не обращали на них внимания, и только Эгерту всякий раз хотелось зажать уши. Вот и сейчас, невольно дернувшись, он вызвал усмешку Лиса:

– У моего бати сучонка была… Так та свистульку не любила. Услышит – и давай подвывать, с ума прямо сходит… Вроде тебя, только ты выть робеешь…