наконец не сдалась и не ответила на его поцелуи.

— Зачем... зачем ты это сделал? — спросила она чуть слышно, когда они, не разжимая рук, на минуту оторвались друг от друга.

В глазах ее блестели слезы. Она вся дрожала от холода, от стыда, от страха. И прижималась к нему, искала его тепла, забыв о том, зачем она здесь.

— Иди ко мне ближе, так тебе будет теплей! Дай я расстегну пальто, и ты согреешься, — сказал Андреа.

Она уже не отталкивала его и словно в забытьи покорялась ему.

— Зачем? — твердила она. — Зачем? Ты ведь знаешь, что я...

Он зажал ей поцелуем рот, но страдание, написанное на ее лице, напомнило ему, что она принадлежит другому, что он, Андреа, уезжает и еще многое другое. И, осознав, все это, он вдруг испугался.

— Но я тебя люблю, я люблю тебя... Давно тебя люблю!.. — повторял он как во сне.

Произнося эти слова, снова обнимая ее и целуя, он вдруг почувствовал стыд, ужасный стыд. Страсть, бросившая его к ней, вожделение, с которым он рассматривал ее в окне так, как привык рассматривать обнаженную Мериам, — это было мерзко, отвратительно. Как мог он поддаться этому? Сейчас все его существо наполнилось нежностью к ней, новое, не известное ему чувство сливалось с прежней тоской по чистой любви, захватывало, обновляло его... «Я люблю ее», — звенело у него в душе. Не выпуская ее из объятий, прижавшись щекой к ее щеке, он шептал ей слова любви, а перед нею вставал мир счастья, о котором она мечтала и которого так долго искала в любимых книгах. Теперь они оба жили в этом мире, забыв обо всем — даже о том, что они заставят страдать других и будут страдать сами.

— Одну тебя люблю. Поверь мне. В первый раз по-настоящему.

— О, Андреа, — промолвила она. И повторила: — О, Андреа!

Этот день был особенно тяжелым для Климента, и не только потому, что в больнице было много работы, а он не выспался из-за ночного визита к больной жене Амир-бея, но главным образом из-за мучительных нравственных пыток, которым его подверг Сен-Клер.

Внешне все выглядело как случайность. Даже как выражение доверия... Но так ли это было на самом деле?

Сен-Клер любил слоняться по городу, напоминая в этом отношении маркиза Позитано. Но его появление в лазарете удивило Климента.

Как выяснилось, он просто хотел воспользоваться его знанием русского языка. Зачем? Для дела не трудного, но до некоторой степени деликатного. Он рассчитывает, что это не дойдет до консулов и до этих болтунов, корреспондентов... Климент, у которого гора свалилась с плеч, тут же пообещал сохранить все в тайне.

После обеда они отправились в ту часть города, за Черной мечетью, где посреди тенистых садов жили самые богатые здешние турки и где (как сразу вспомнил Климент) находился тщательно охраняемый лагерь военнопленных.

— Теперь вы поняли, зачем я к вам обратился? — спросил со своей неизменной улыбкой Сен-Клер, когда они остановились перед трехметровой стеной с массивными дубовыми воротами.

— Догадываюсь. Здесь русские?

— Да. Но вы не должны и виду показать им, что знаете их язык!

— Я думал, что вы хотите, чтобы я...

— Нет, переводить не придется! Пока я буду допрашивать на французском языке офицеров, вы будете стоять в стороне и слушать, что говорят между собой остальные.

Сен-Клер даже не спросил Климента, согласен ли он, хотя его поручение было не столько деликатным, сколько бесчестным. Но Климент так или иначе согласился. Не только из страха. Он хотел увидеть русских пленных, узнать что-нибудь об их судьбе. Но когда они оказались за широкой стеной и перед ними предстало множество людей, скученных в зловонном небольшом дворе, когда он увидел, как эти оборванные, полуголые, измученные люди, от которых остались кожа да кости, словно одичавшие животные, теснятся под навесом дома и прилепившихся к нему конюшен и курятников в поисках хоть какого-нибудь укрытия, как они дрожат от холода, лежа на земле в снегу и грязи, Климент с ужасом почувствовал, что это зрелище сверх его сил, что он не может владеть собой и скрывать гнев и жалость.

— Да, доктор Будинов! Скверная штука война! — заметил Сен-Клер.

«Неужели я себя выдал?» — подумал Климент. Но майор смотрел не на него, а на пленных, и на губах его не было обычной улыбки.

— Не будет ничего удивительного, если здесь вспыхнет какая-нибудь эпидемия, — сказал Климент.

— Да, я уже несколько раз обращал на это внимание полковника Джани-бея... Но здешние порядки, доктор, здешние порядки!

Это было уже что-то новое! Чтобы Сен-Клер иронизировал по адресу своих друзей! Климент приободрился.

— Как врач, я могу только порекомендовать...

— Оставьте рекомендации! — дружелюбно прервал его Сен-Клер. — Война жестока. Но эти люди по крайней мере живы. И это не без моего участия, можете быть уверены! Умение вести игру, доктор, заключается в том, чтобы жертвовать малым ради большого, при этом — подчеркиваю — я не пренебрегал правилами, — сказал он назидательно и самодовольно, но не пояснил смысла своих слои, так что Климент не понял, о какой игре и о каких жертвах идет речь. Он не знал, что это именно майор настоял, чтобы пленных доставили в город и держали здесь, и таким образом иностранные консулы и корреспонденты могли бы убедиться в том, что Турция ведет гуманную войну, то есть не истребляет всех русских пленных. Пока Сен-Клер говорил, пока он курил, держа в длинных холеных пальцах ароматную честерфилдскую сигару, Климент с поразительной ясностью почувствовал, что этим человеком владеет какая-то навязчивая идея и все, что он так хладнокровно делает, ведет к одному ему известной, определенной цели. И на пути к достижению этой цели для него теряет всякое значение жизнь этих людей, да и жизнь вообще. «А может, этот человек пострашнее Джани-бея», — вдруг пришло в голову Клименту. И он пожалел, что пришел сюда: ведь то, чего от него хочет Сен-Клер, не только нечестно, не только подло по отношению к этим страдальцам, но, возможно, причинит вред тем, кто дерется и умирает в заснеженных Балканских горах...

Так началось посещение лагеря, о котором Климент рассказывал за ужином своим родным. Временами на глазах его от волнения выступали слезы.

— Какие страдания, боже мой! Какие муки, — повторял он. — И каждый смотрит тебе в глаза. С ненавистью! С презрением! Наверное, думает: ради таких, как этот, я оставил дом и детей, крови своей, жизни не пожалел!

— Может быть, они не поняли, что ты болгарин?

— Поняли, Коста. Я слышал, шушукаются и на меня показывают: сволочь! Это обо мне — сволочь! А я не смею подать им знак, что я свой, что у меня, глядя на них, сердце разрывается...

— Это хорошо, сынок, что ты себя не выдал.

— А какая это была мука для меня... Но что было делать? Приказано все слушать. Вот и слушал я, а про себя думал, как бы мне перевернуть их слова. А майор их допрашивал.

— И что ж он у них выпытывал? — спросил Коста.

Климент иронически улыбнулся.

— Что? — повторил он, вспомнив странные вопросы Сен-Клера. — Тебе бы и в голову такое не пришло.

Стук открывшейся двери прервал его. Вошел Андреа. Все повернули головы и уставились на него,