Из-под земли раздался вздох: — Иди, куда идёшь. Я сам запутал свой клубок, И ты его не трожь. Ты всюду есть, а я нигде, Но мы в одном кольце. Ты отражен в любой воде, А я — в твоем лице. Душа без имени скорбит. Мне холодно. Накрой. — Он молвил: — Небом я накрыт, А ты моей стопой. Дней девятьсот стопа вела, Пыль супротив он мел. Глухая ночь на мир легла. Он наугад пошёл. Так ходит запад на восток, И путь необратим. От мысли он огонь возжег. Возникла тень пред ним. — Ты что здесь делаешь? — Люблю. — И села у огня. — Скажи, любовь, в каком краю Застигла ночь меня? — На полпути к большой горе, Где плачут и поют. На полпути к большой горе, Но там тебя не ждут. В тумане дрогнувшей стопе Опоры не найти. Закружат голову тебе Окольные пути. — Иду! — он весело сказал И напролом пошёл. Открылась даль его глазам — Он на гору взошел. Не подвела его стопа, Летучая, как дым. Непосвященная толпа Восстала перед ним. Толклись различно у ворот Певцы своей узды, И шифровальщики пустот, И общих мест дрозды. Мелькнул в толпе воздушный Блок, Что Русь назвал женой И лучше выдумать не мог В раздумье над страной. Незримый сторож ограждал Странноприимный дом. Непосвященных отражал То взглядом, то пинком. Но отступил пред ним старик. Шла пропасть по пятам. — Куда? А мы? — раздался крик. Но он уже был там. Увы! Навеки занемог Торжественный глагол. И дым забвенья заволок Высокий царский стол. Где пил Гомер, где пил Софокл, Где мрачный Дант алкал, Где Пушкин отхлебнул глоток, Но больше расплескал. Он слил в одну из разных чаш Осадок золотой.
