Остановилось мгновение мира сего. Где Мефистофель? Я видеть желаю его! — Голос его услыхали горючие птицы И налетели, пуская огнистые спицы. — Чёрт знает что! — он возвёл свои очи горе. — Я не подумал об этом на смертном одре. Надо куда-то идти. Не стоять же на месте… Взял и побрёл, отбиваясь от огненных бестий. Так и бродил, если можно бродить по смоле… Грустную повесть поведал мне голос во мгле. Мальтус метался, горя меж двумя зеркалами: — Мы размножаемся! Нет милосердья над нами!.. Кто там летает и дует, как ветер в трубу? Это проносится Гоголь в горящем гробу. Раньше по плечи горел, а теперь по колени. Гоголь всё видит и чует сквозь вечные тени. Хлюпает носом огарок последней свещи, Словно хлебает кацап с тараканами щи. С тыла Мазепа, а с рыла заходит Бандера. Цыц, бандурист! Оборви свои струны, бандура! Батько, поглянь! На закате великая тьма. Чёрт на кону. Украина рехнулась ума… Словно трепещет разбитая насмерть голубка, Трубка Тараса дымится в аду. Только трубка. — Вижу, всё вижу! — ответил Тарас, как в трубу. Гоголь услышал и вздрогнул в горящем гробу, И разрыдался. А голос козацкий из Рая Долго трубил, постепенно в аду замирая… Где-то смердил, изо рта изрыгая ворон, Шумный Белинский. Неистовый Виссарион. Герцен, сопревший во внутренней злобе, томился. Рыба гниет с головы. С головы он дымился. Вниз головой он висел на корявом суку. Снизу неведомый враг поддавал огоньку. Звезды мерцали над тёмной долиной печали. Тучи летели, и души из них выпадали: То в одиночку, то парой, то частым дождём. Видел я пару одну, словно воду с песком. То не вода и песок в одной капле сражались — Это Денисьева с Тютчевым в ней отражались. Голос Денисьевой прошлую боль поминал. Тютчев любимому шёпоту жадно внимал. Где-то осталась Земля как святая могила. Полы плаща раздувала несметная сила. Шёпот подруги был чист и почти невесом: — То, что во мне, то не всё, да и я не во всём. Я умерла и на грешную землю глядела, Словно душа на свое инородное тело. Видела я тень от дыма при полной луне, Слышала я в твоём голосе плач обо мне. Там, в поднебесье, гонимая новой судьбою, Я дожидалась тебя и дышала тобою, Хоть ты и был в это время другою любим. Вот мы и встретились… Боже, куда мы летим?.. Жизнь промелькнула, а может, она только снится. Там, где упали они, полыхнула зарница… Лысые горы взаимно сменялись в аду. И на одной прозябала на самом виду Церковь гордыни. В ней бесы толпились. Над ними Папа стоял на амвоне в тумане и дыме. Он осенял крестным знаменьем, прах побери, Череп убийцы с горящей свечою внутри И проповедовал бесам. Их отзыв был дружен. — Браво! — кричали они. — Это тот, кто нам нужен! И выносили из церкви его на руках. Солнце, как череп, мерцало в косых облаках. Так Пий Девятый, а в прошлом Мастаи-Фаррети Непогрешимость свою утверждал на том свете… В городе Глупове нет ни кола, ни двора, Правда ходячая с треском пошла на дрова. Мрачный Щедрин спекся в уголь по самые плечи. — Вы издалече? — окликнул он нас. — Издалече. Свифта видали? — Видали. Горит мизантроп. — Так я и знал! — и глаза закатил он под лоб. Он нас не видел, а значит, уже ненавидел. Может быть, в детстве валун его с неба обидел… В клетке свободы, где воле положен предел, Между двумя обезьянами Дарвин сидел. Детерминист дальше носа не видел свободы, Но размышлял: — Я конечный остаток природы. Если приматы остаток «еще», я — «уже». Что есть душа?.. — Дарвин вспомнил в аду о душе. Видели мы Карла Маркса… Как труп бездыханный, Он на разбитых скрижалях лежит, злоуханный. Ворон клюёт его сердце и чистит свой клюв О письмена, и взлетает, во тьме потонув. Призрак его коммунизма бродил по Европе,
