И в содомитской любви к Сатане признавался. Тьфу! И мы прочь навсегда отошли от него. Серое сеево нас осыпало мертво, Пепел в аду оседал — это всё, что осталось От самозванца: московская знать постаралась… Бог не играет. Играет и вертится бес. Снился мне глобус, подобье земли без небес. Он на подставке вертелся, и самозабвенно Он до того довертелся, что вспыхнул мгновенно. Я отскочил и очнулся от сна своего. Где-то в долине горела часть мира сего. Люди бежали в тени золотого кумира. Я узнавал в них бессмертных героев Шекспира. Вот он и сам. Он в горящих ботфортах бежал, Как с поля боя Фальстаф. Его голос дрожал: — 'Глобус' горит! Все герои в дыму по колени!.. Бедный Шекспир! Его сердце осталось на сцене. Дёрнет за нитку Невидимый века сего — И Дизраэли сболтнёт про себя самого: 'Миром владеют не те, кто играет на сцене…' Мир не театр! Бог летит как стрела. На колени! Облако дыма, как груда развалин, вдали Мрачно вздымалось. Мы в облако дыма вошли. Это был город. В глазах у меня потемнело. Призрак бродил со свечой. Это был Кампанелла. Он обошёл нас и дико глядел на меня, Пуча глаза, как сова среди белого дня. — Ну, наконец! — он вскричал и слегка прослезился. — В городе солнца живой человек появился!.. В городе солнца, он в этом ошибся весьма, Было затменье. Стояла дымучая тьма. Даже свеча, что в руке у него пламенела, Тусклые слёзы роняла… Прощай, Кампанелла! Ворон кружил надо мною и молча ронял Тени зловещих кругов и тоску нагонял. Видно, во мне сомневался, на что я заметил: — Милый, я жив, а ты мёртв! — Сам дурак! — он ответил И улетел. Я остался в сомненье глухом. — Здравствуй, Декарт! — он прокаркал за дальним холмом. Вскоре с крутого холма мы внизу увидали Вольного думца, сидящего в крепкой печали. Локти держа на коленях, руками подпёр Он подбородок и в точку уставил свой взор. На голове в это самое точное время Ворон сидел и угрюмо долбил в его темя: — Я твоя мысль! — Сомневаюсь! — философ вопил. — Ну, существуй! — и опять в то же место долбил. Мир существует иль нет — в это место пустое Дьявол долбит… право, есть что-то в этом такое… В тёмной глуши, под ракитовым мёртвым кустом, Разин лежал по частям и с разинутым ртом. Ноги отдельно от тулова землю топтали, Руки отдельно от тулова звёзды хватали. Ноги дрожали и руки тряслись, и едва Память и мысли держала его голова. — Что с ним случилось? — мой спутник поверил едва ли. Он четвертован, — сказал я в глубокой печали. — — Стенька, проснись! — Шевельнулся былой удалец. Стал по частям собираться и встал наконец, И разогнал свои стоны в безвестные дали. Глянул на нас и сперва он увидел едва ли, Но пригляделся. Ему померещился свет: — Русь, ты откудова? — Издалека! — был ответ. Стенька и спутника рядом со мною заметил: — Что за разбойник? — Прощённый навек, — я ответил. Взором весёлым меня он ломал так и сяк: — Где-то я видел твой сон? Признавайся, казак!.. Сели в обнимку, запели про дни ретивые, Как выплывали на стрежень челны расписные. Спутник вплетал в наши песни свою трын-траву, Что из глухого местечка по имени Тьфу. Филин заухал. Стал Стенька к нему придираться, Хайкой бросаться… И мы поспешили убраться. На Украине, как туча в удушливый день, В огненной яме стояла косматая тень. То был Мазепа, и шведы, и вечные муки. К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки, Лязгал зубами, не видя уже ничего. Падали руки, за горло хватая его. Так на огне и держали обвисшее тело На посрамленье души, и оно закоптело. Дым через уши валил из спинного хребта. Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта. — Что происходит? — мой спутник поверил едва ли. — Это предатель, — сказал я в глубокой печали. — Русский предатель. Он душит себя самого. Так принимает он казнь не от мира сего. Тучи летели, и карты из них выпадали. О, роковые крапленые карты печали!
