— Я узнаю этот пепел! — разбойник заметил. — Как бы не так! — раздражительно Фауст ответил. — Это особенный пепел, — и горько вздохнул. — Мне приказал оживить его сам Вельзевул. Это, увы, никому не по силам. Наверно, Воздух моих заклинаний шибает, как скверна, Полная крыс. Мне становится страшно — а вдруг Крысы совсем прогрызут мой магический круг… — Пой им псалмы! — Так оставили мы Иоганна Фауста, чёрного книжника и шарлатана. Звёзды сместились, и призрак возник одолонь. Взял мою руку и долго смотрел на ладонь. И бормотал, щуря беглые ртутные глазки: — Я Нострадамус. Я жил по нечистой подсказке И после смерти не смыслю уже ни черта. Звёзды не те, я не тот, и подсказка не та… Призрак исчез. Звёзды встали на старые пятна. Что он хотел от меня? Ничего не понятно. То не копейка упала на землю ребром — Кромвель восстал на дыбы между злом и добром. Чёрт его крутит туда и сюда, как мочало. Это ещё не конец, но уже не начало. Шёл он под Богом, да только кровавым путем, И не желал ничего, что случилось потом… Тучи сшибались, и письма из них выпадали. Ветры и звёзды по-разному письма читали. А под ветрами, как туча в удушливый день, В огненной яме стояла косматая тень. Это был Курбский, поляки и вечные муки. К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки, Мрачно молился, не видя уже ничего. Падали руки, за горло хватая его. Так на огне и держали обвисшее тело На посрамленье души, и оно закоптело. Дым через уши валил из спинного хребта. Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта. — Что происходит? — мой спутник поверил едва ли. — Это предатель, — сказал я в глубокой печали. — Русский предатель. Он душит себя самого. Так принимает он казнь не от мира сего. Слёзы любви источает огонь, как ни странно. Я увидал на огнище царя Иоанна. Очи смежив, он сидел на обугленном пне, Крепко дремал и стонал временами во сне. Прежде по плечи горел, а теперь по колени. Мимо него проплывали зловещие тени. Где-то Малюта Скуратов мелькнул и пропал, Он и в аду за собою следы заметал. А пред царем, словно ангел, явившись из Рая, Анастасия стояла, жена золотая. Нежно ласкала его и заветным платком Грустные слёзы свои утирала тайком. Царь улыбнулся во сне — и она улыбнулась. Мы подошли ненароком. Она оглянулась, Затрепетала и тихо воскликнула: — Ах! — И обронила в огонь свой платок во цветах. И во мгновение ока виденье пропало, Словно пустое в порожнее где-то упало. Царь пробудился и сладко зевнул в тишине: — Анастасия ко мне приходила во сне!.. Наше присутствие мало его занимало. Я не сдержался и молвил, ни много ни мало: — Это не сон. Это видели мы наяву. Царь не поверил и принял слова за лихву. — Эх, государь! Не прогневайся, как говорится. Ты прозевал! Не во сне приходила царица, И не во сне на прощанье воскликнула: — Ах! — И обронила свой белый платок во цветах. Царь задрожал, его взгляд разошёлся кругами: — Где же платок? — Он в огне у тебя под ногами… Царь запустил свою руку в огонь и достал Белый платок, и цветами платок заблистал. Благоухали цветы, как дыхание Рая. Царь зарыдал, свои слезы платком вытирая: — Это мой свадебный дар! Он целёхонек весь! Он не сгорел ни в пожарах Москвы и ни здесь. — И обратился ко мне, прерывая рыданья: — Будешь в Раю, передай ей платок в знак свиданья! — Эх, государь, лучше ты ничего не сказал! — Взял я платок и на память его завязал… Мрачное солнце черно от великого сраму. Кол со змеёй рухнул с неба в горящую яму, И зашипела змея: — Сохрани и спаси! — То был Игнатий, проруха крещёной Руси. Он величал самозванца, а ляхи и бесы, Как и всегда, соблюдали свои интересы. Превознесли кощуна с пылью мира сего И на осиновый кол посадили его. Он на колу, как змея или червь, извивался
