И среди душ мы печатный станок увидали. С неба послышался стук и в печаль нас поверг. Это печатал чертей Иоганн Гутенберг. Сыпался литерный град. И спросил я в печали: — Кто вы такие? — И литеры так отвечали: — Мы Гутенберги, и нас охраняет закон, Ложь и свобода. И наше число легион… С запада солнце вставало, презрев свой обычай. Это Колумб возвращался в Европу с добычей. Слышал я песню наживы и скрежет зубов. Это мараны везли краснокожих рабов. То не поленья трещали на лютом морозе — То мародёры кричали в горящем обозе. Падшие души горели на чёрных кострах, Вниз осыпая золу, серый пепел и страх, А Торквемада бродил среди них, как зарница, Он узнавал искривлённые ужасом лица, Синие рты и белки закатившихся глаз. Знаменьем крестным себя осенял он не раз, Слыша проклятия Риму, и миру, и Богу. Он волочил по золе свою левую ногу, Грубо обутую в страшный испанский сапог. Это орудие пытки он долго не мог Даже расслабить — всё туже колодки сжимались. Муки и боль изнутри до зубов поднимались. Он скрежетал: — Я вершил на земле Божий суд. Я делал правильно. Все эти бестии тут. — Он, как и там, не спускал с них горящего ока. Грешные души вопили: — Жестоко! Жестоко! Слышал я плачи в багрово-удушливом зле. Это вопили, и, может, в немалом числе, Русские призраки, впавшие в ересь жидовства: Был и Курицын, остистый осевок литовства, И волошанка Елена, невестка царя, В спёкшемся пекле завязла, дымясь и горя. А недалече пускал пузыри в поднебесье Схария тёмный, занёсший на Русь чужебесье. Сгинь, окаянный! Мы прочь отошли поскорей. И угодили в болото клубящихся змей. И зашипел многоглавый клубок Ватикана, Встав перед нами на хвост борджианского клана. Макиавелли торчал средь болота сего. Что-то змеиное было в усмешке его. Позже усмешка сия отразилась на лицах Власть предержащих и притчей была во языцех. Мог ли я знать, что в отчаянном царстве теней Вскоре увижу улыбку намного страшней! Истовый вопль разрывал дымовую завесу Там, где Мамона выкручивал душу Кортесу. В лоне болота, на ряби багровой воды, Плавала клетка под знаком падучей звезды, Клетка свободы. А в ней голова человека. То был властитель умов обмирщённого века Гордый Эразм Роттердамский — его голова, Видимо, Богу свои предъявляла права. Крыса ему обгрызала надменные губы. Космополит улыбался во всё свои зубы. Макиавелли! В потерянном царстве теней Эта улыбка страшнее усмешки твоей. То не отборным зерном осыпается колос — Это разносится в сумерках Лютера голос: — Люди, покайтесь! Грядут окаянные дни! — Голос был ясен, а всё остальное в тени. Мы подошли и увидели больше, чем надо: Кальвин навеки братался с исчадьями ада. Плакал суровый Лойола, в груди затая Скрежет зубовный: — О, совесть святая моя!.. Звёзды мерцали над тёмной долиной печали, Тучи летели, и души из них выпадали. Где-то вдали голос Лютера долго не гас: — Братья мои! Не желаю спастись я без вас! — Так он живым говорил, а в долине печали Эти земные слова по-иному звучали. Слово безмолвствует, только слова говорят. Слово творит, а слова ничего не творят. Башня, как в бурю корабль, накренилась над бездной. Тягой держалась земной, а возможно, небесной. Так и стояла она — ни жива ни мертва. Чья-то рука на двери начертала слова: 'Реализуйтесь без помощи свыше: отныне Вы одиноки в паденье, что паче гордыни'. Это писал каббалист. И скрывался он там. Дверь отвалилась и рухнула к нашим стопам. Путь был открыт. Мы увидели тень Иоганна Фауста, чёрного книжника и шарлатана. Крысы стремглав разбежались по тёмным углам. Фауст, как сера, был жёлт. Если верить глазам, Он находился в кругу, обведённом широко Чёрным углём. И сей круг был обгрызан жестоко. Груды несметного пепла лежали в углах И шевелились от крыс, как стога на лугах.
