— Страшный был сон. Я бы мог не проснуться вовеки. Бесы меня утащили на самое дно, В тьмущую темь. Там воистину было темно… — Что же горело? — в пути размышляли мы оба. — Если не Враг, то его сатанинская злоба. Ветка омелы, какой бы она ни была, Так много пепла оставить никак не могла. Мысль между тем в нас сидела, как искра в точиле: — Всё-таки где Сатана? — И ответ получили. Филина голос проухал ни тут и ни там: — Испепелённый за вами идёт по пятам! Мы очутились в тумане, как мне показалось, Первых веков христианства. И к нам приближалось Странное нечто. То был человек, а над ним Реяло знамя, пуская и пламя и дым. Призрак промчался, держа решето над собою, И промелькнул, словно образ, гонимый судьбою. — Вот мои знанья! — он тряс над собой решето. — Вот моя слава! Я брошен сюда, а за что? Я изошёл из огня, как разумная влага. Алчу спасенья!.. — Мы видели Симона Мага. Тёмная фурия злобно носилась над ним И в решето изрыгала и пламя и дым. — Ты моя мысль! — он кричал ей, обсыпанный жаром. — Я твоя казнь! — отвечала. — И ты здесь недаром!.. Некогда он, как явление мира сего, Был знаменит чудесами. И даже его Статуя в Риме стояла. Ни мало ни много, Он выдавал свою тёмную зримость за Бога. Через долину огнистые змеи ползли В сторону дыма, что густо клубился вдали. Мы подошли. Тень горящая встала из дыма. То был Нерон, поджигатель великого Рима. Змеи огня, обвивая, душили его… Хриплые вопли стекали с пера моего И раздавались уже среди адского дыма: — Больно, как больно! О, пламя любимого Рима, Ты перекинулось в ад и настигло меня. И почернел я, как ночь среди белого дня. Я погибаю один. О, постылые муки! Рим, отзовись! Я не вынесу вечной разлуки… — Это был точно актер. Он играл свою роль Даже в аду, невзирая на жуткую боль. К чёрному солнцу простёр он дрожащие руки И повторил: — Я не вынесу вечной разлуки! С тусклых небес загремел метеорный урон, И на кровавые брызги разбился Нерон. Дико во тьме разлетались кровавые капли. — Больно! — вопили они, как осенние цапли, И собирались опять в тот же образ и боль, И собирался Нерон, и играл свою роль. Только играл всё слабей, а вопил всё сильнее. Видно, ему каждый раз становилось больнее. Филин заухал. Нерон обернулся с тоской И помахал на прощание слабой рукой. Мы поспешили убраться с опасного места. Все мы играем чуть-чуть, а зачем — неизвестно. Мы оказались в глухих безнадежных местах. Вопли 'на помощь!' — тревожили совесть и страх. Близкие плачи и стоны торчали в тумане. Это страдали пропащие Арий, и Мани, И Юлиан, отступивший от веры в провал. Мы заглянули в ту яму, куда он упал. Но до того, как гонитель во тьму провалился, Лику Пречистой Василий Великий молился. Ей источал он молитвы густой глубины, Чтоб Юлиан не вернулся с Персидской войны. Видел Василий, в слезах отбивая поклоны, Что не одна Божья Матерь сияла с иконы. Запечатлен был при Ней в отдаленье благом Великомученник — воин Меркурий с копьём. Оба сияли. Вняла Божья Матерь моленью — Воин с иконы исчез по святому веленью. А через малое время в сиянье благом Вновь на иконе возник — но с кровавым копьём. В это же время на месте далекого боя Пал Юлиан от копья неизвестного воя. — Ты победил, Гагилеянин! — он возопил С бешеной пеной у рта, и в провал отступил. Там он сидел на колу и со стоном пытался Сняться с него, но всё ниже во тьму опускался, Пуча глаза, как сова среди белого дня. — Руку подай! — завопил он, заметив меня. Я опустил свою руку. Мы тщетно хватали: Он мою руку, а я голый воздух печали. Я уже падал. Заухала снизу сова. Я удержался, но я удержался едва. Все мы желаем помочь, а кому — неизвестно. Мы поспешили убраться с опасного места. Видели призрак, свободный от мира сего. То был Пелагий, не спасший себя самого. Сей еретик очутился в горящем ухабе. — Я заблудился! — вопил он. — Спаси меня, раби!
