Чёрные листья летели меж злом и добром, Жалили нас и шипели, вставая ребром. 'Сгинь и рассыпься!' И чёрное дерево ада Вспыхнуло пламенем с копотью страха и смрада. Испепелилось дотла!.. И в безвестную даль Ветер унёс и развеял золу, как печаль. Времени мало, а дел у Христа очень много. Он возгласил на Голгофе печально и строго: — Прямо над нами закончились ветхие дни Для Иисуса… Вы дальше пойдёте одни. Больно нам было расслышать последнее слово. — Боже! — я молвил. — Твоё испытанье сурово. С первого шага мы ступим в последнюю падь. Филин увидит и станет рыдать-хохотать. Лучше держаться печально знакомого места, Чем отправляться во тьму, а куда — неизвестно. — Вот вам известность! — Он встал на обрыве крутом И начертал карту ада горящим перстом Прямо на воздухе. Вот она, Божия милость! Звёздная карта мерцала, горела, дымилась И трепетала, как утренний пар над рекой. Тут я услышал: — Лови! Только левой рукой! Остановил я виденье, плывущее мимо. Полной рукою схватил я от звёзд и от дыма. Пальцы разжал, а в ладони порожняя весть: — Нет ничего! — И услышал: — А всё-таки есть. Хватит того, что поймал. — Но поймал я, однако, Только морщины, как с неба круги Зодиака. Бог усмехнулся: — А ты угадал невзначай. Только поймал ты иные круги, так и знай, И на ладони твоей не морщины, а карта, Правда, не вся, но и часть пригодится до завтра. Если собьётесь с пути на погибель и мрак, Филин над вами заухает: это Мой знак… — Что-то вздохнуло во мне, словно ангел далекий, Здесь, на Земле, когда я вывожу эти строки. Я улыбнулся. Христос покачал головой, Заговоря на русистом санскрите со мной: — Ты не глядел в зеркала? — Не хотел заблуждаться, Я не нуждался в себе. — Ад заставит нуждаться. Кстати, пригубливай знанья иных языков, Ты получил ИХ на туче, среди облаков. Помни о карте. Хорошая память не бремя. Взглядывай чаще. Всему своё место и время. Я дам виденье у чёрного озера змей. Тянется к озеру линия жизни твоей. Там, на Земле, это озеро снилось, но жажды Не утолило твоей. Ты проснулся… Однажды Знаменьем крестным судьба осенится твоя, И указательный палец укажет, где Я. С Богом и Сыном и Духом Святым в путь-дорогу!.. — Он нас оставил одних на печаль и тревогу. Перекрестил я ладонь — замерцала на ней Звёздная карта — часть неба над царством теней. Нечего делать! Ведите, печаль и отвага! С первого шага, признаться, широкого шага Мы налетели на камень, лежащий вдали, И пригляделись. И вот что на камне прочли: 'Боже, за что?..' Это было намарано кровью. — Боже, за что покарал ты Иуду любовью?.. — Эти слова из-под камня, хрипя, донеслись. Сдвинул я камень — под ним красноватая слизь. Кто написал эпитафию, чёрт его знает. Может, сам дух иудейский, чья кровь здесь линяет. Вдвинул я камень на место. И прочь мы пошли. Стоны предателя долго смолкали вдали. Их заглушили другие печальные звуки, Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки. Долго бродил в голове моей каменный миф: Кем был направлен тот камень, что бросил Сизиф? Звёзды мерцали над тёмной долиной печали. Тучи летели, и души из них выпадали. Мы задремали в пути. Надвигалась гроза. Филин заухал. Но сильно слипались глаза. Спутник заснул на ходу. Значит, спали мы оба… И разразилась над нами великая злоба, И обступили нас полчища яростных глаз. Призрак Иуды моргнул. Он донёс и на нас. — Это свидетели! — он заорал на том свете. И подхватили большие и малые нети: — Это свидетели! Где Сатана? — Он сгорел! — Так мы сказали, но верить никто не хотел. — Ложь! Сатана не горит! — Мы плечами пожали. — Там его пепел! — И в самую тьму указали. — Там только пепел омелы. А где Сатана? — Это сказал Вельзевул тёмным голосом дна. Филин заухал, как смерть. Я проснулся в тревоге. Глянул на карту и небо: мы сбились с дороги. Звёзды на небе мерцали немного правей, Чем означались они на ладони моей. Мы отклонились во сне. Он навеян был адом. Сонные клочья и призраки реяли рядом, Лезли разбойнику прямо в глаза. Он вопил И отбивался от них. Я его разбудил. Бедный разбойник протёр воспалённые веки:
