Редкие штуки бывают при адской игре. — Царь на кону! — закричали на лысой горе. И во мгновение века за лысой горою В небо ударил фонтан небывалой струёю. Эта струя жидкой грязи и мёртвых камней, Жаб и гадюк, и чудовищ, и грешных теней Пала в глухую долину и стала болотом — Дна не достать ни стрелой громовержца, ни лотом. Царская тень, заломив треуголку свою, Гордо стояла на камне в болотном краю. Это был Пётр. Его царская воля запела. Он наступил на змею, и она зашипела: — Здесь будет город!.. — Знакомые эти слова Странно звучали. Но царь засучил рукава. Тик передёрнул его, словно карту в колоде… Бесы играли нечисто, согласно породе. Крепко игра продолжалась. Убрали царя. — Кит на кону! — игроки закричали, а зря. Сумрачный Свифт спёкся в уголь по самые плечи. — Что повидали? — окликнул он нас издалече. — То повидали, что пал Сатана-мизантроп. — Славен Господь! — и глаза закатил он под лоб. Он нас не видел, а значит, уже ненавидел. Может быть, в детстве кирпич его с крыши обидел. Мы удалились… и новый услышали звук — Грешник стонал, но не только от внутренних мук. Был он так худ, что себя разобрать мог на части. Как мы увидели, он это делал отчасти. Левую руку выкручивал правой. Стонал, Но продолжал… Чёрт косматым ударом вогнал Лысую голову грешника между плечами. Грешник рассыпался, тупо мигая очами. Стал собираться со скрипом у нас на виду. Чёрная крыса мелькнула и скрылась в аду. Духом собрался сперва, а потом уж и телом, Так и скрипел, собираясь и в общем и в целом. Встал и ощупал себя и промолвил: — Добро! — Но спохватился: — Проклятье! А где же ребро? — Крыса его утащила! — Он выдал: — Признаться, Крыс не люблю. Им до нас никогда не подняться. Мы на ступеньку повыше стоим. Человек — Это машина. Запомните раз и навек. Я Ламетри! Перед миром ответствует разум: Бог из машины когда-нибудь явится разом, Как при развязке античных трагедий… Гопля! — Вот так ударил, как пушечный блик с корабля! Снова, как в городе солнца, в глазах потемнело. Но Ламетри был ущербней, чем брат Кампанелла. А Сведенборга как червь изнутри пожирал Огненный бес, что когда-то ему поверял Ложные истины неба и ада. Сновидец Был слеп и глух: — Где вы, духи мои, отзовитесь! Чёрное солнце пустило клуб дыма в лицо. С лысой горы вкривь и вкось понеслось колесо. Мы отскочили. Оно мимо нас просвистело. Спицы мелькали, вертя распростёртое тело, Что дребезжало от рук и макушки до пят. На колесе Емельян Пугачев был распят. Вихрем созвездий вращалась в глазах его бездна. — Эх, зашибу! — он кричал, а кому — неизвестно. Вспышки из глаз вылетали на полном ходу. Гулкое эхо ему отвечало в аду. Пошлый Вольтер разговаривал с бледною тенью. Бледная тень разговор предавала забвенью. То был Руссо. Он страдал недержаньем ума Даже в аду: — Божье солнце, на что твоя тьма? — Бедный Руссо, диверсант просвещённого века, Комкал в руке Декларацию прав человека. Не подтереть ли ей то, что трясется в седле? 'Это плохая подтирка!' — сказал бы Рабле. 'Нет человека на сцене! Есть маска. За дело, Братья-масоны!..' — во злобе не ведал предела Тайный Вейсгаупт. Ему в атлантической мгле Тень Джефферсона мигнула, как искра в золе. Людям мигала, как бес из-под рваного века, Американская фикция прав человека. Крысы Бастилии слиплись хвостами во тьме — То был крысиный король. Он себе на уме. Пала Бастилия, и во мгновение века В ад провалилась, а с нею права человека. Равенство, братство, свободу и прочую голь — Всех заглотала тюрьма, и крысиный король Всё обглодал, все друг другу видны до испода: И Лафайет, и Дантон, и Марат — друг народа, И Гильотен, и неслыханной чести пример — Опустошённый до мозга костей Робеспьер. Бесы как стражи снаружи изрядно скучали. Стены Бастилии красную кровь источали. Красная кровь издавала великую вонь. — Мало печали! — и бесы наслали огонь. Он изнутри и поныне Бастилию гложет.
