- Дождя не будет, - сказал Демин, удобно вытягивая ноги.

- Топчемся на этом рубеже. Когда же рванем за Вислу?

- Я не главнокомандующий. Откуда мне знать? - '

усмехнулся Демин.

- Зато у тебя теперь сам маршал в знакомых, - поддел стрелок. - Взял бы да и спросил за чашкой кофе или стаканом виски.

- Знаешь, за что Каин Авеля убил? - лениво огрызнулся летчик.

Пчелинцев не ответил, смотрел на запад, прислушиваясь к отдаленному гулу орудий.

- Прагу варшавскую обстреливают, - сказал он.

- Севернее, - зевнул летчик.

- Как ты думаешь, скоро вое это кончится?

- А тебе надоело?

Пчелинцев на локтях приподнялся, рассерженно свел брови.

- Мне? Почему ты, Николай, всегда и вое сводишь ко мне?

- Основная единица измерения, - уколол Демин, но Пчелинцев пропустил его слова мимо ушей.

- Разве дело во мне, Николай, - заговорил он укоризненно. - Ты обо всем народе подумай. О его страданиях и ранах. Каждый день уносит сотни жизней. А те, кто не на фронте, остаются сиротами и вдовами. Ребята двенадцатилетние уже стали к станкам и за осьмушку хлеба работают. Целую смену. А в колхозах женщины на себе пашут. Все устали: земля, люди, небо. Даже вот этот ветер. Ты к нему прислушайся, Николай, он же елееле пролетает над землей. Как ИЛ с гаснущим мотором.

Он тоже полон смертельной усталости. Когда же это все кончится, Николай?

- А ты у Гитлера или у Геббельса спроси. По-моему, когда возьмем Берлин, тогда все и кончится.

- Ты мне, как ротный агитатор, отвечаешь.

- Ротные агитаторы тоже дельные вещи говорят.

- Не хочешь ты меня понять, Николай, - грустно заметил Пчелинцев. Разво мне себя и своей усталости жалко? Я же обо всех говорю. Сколько братских могил мы оставляем на своем пути, каких красивых парней теряем. А усталость, ты прав. Это вараза, и нельзя, как болезни, ей поддаваться Но как бы хотелось, чтобы мы до конца этого года взяли Берлин, а новый, сорок пятый стал бы годом Победы. Нашей Победы! Я бы тогда быстро свою книгу закончил.

Он лег навзничь и долго смотрел в низкое небо, запеленатое тучами. Демин не видел его лица, но по голосу чувствовал настроение стрелка, УТОМЛРННОГО последними напряженными днями. Он думал о том, как трудно этому парнишке с нежной, хрупкой душой подниматься но два-три раза в воздух на зеленом грохочущем ИЛе, встречать за линией фронта потоки огня, караулить зону за хвостом самолета, а потом выходить на аэродроме из задней кабины с головой, распухшей от бензиновых паров и перегрузок, обрушивающихся на пикировании, боевых виражах, разворотах. И ещё он подумал о том, что задршя кабина на ИЛе слабее защищена броней в сравнении с передней, и от этого Пчелинцев, как и все другие стрелки, подвергается во время зенитного обстрела куда большей опасности, чем летчик.

- Тебе бы денька три не летать, отдохнуть, - заметил он сочувственно, но Пчелинцев привстал на локтях, тревожным шепотом возразил:

- Что ты, Николай! Сколько раз в бой ты, столько и я. А грусть и усталость к дьяволу, как в той классической бетховенской застольной: 'Все, что не пьется, к чрртям!'

Демин оживился и предложил:

- Слушай, а может, и вправду по сто граммов... А?

У меня есть и таранка с сухарями. Вот история с гео[рафией!

- Пет, - спокойно возразил стрелок, - от пег, горькой, только тоскливее станет. Ты как хочешь, а я нет. Не спаивай подчиненного. Ты лучше стихи мне почитай, Николай.

- Какие? - рассмеялся старший лейтенант. - Ил той тетради, где они неоконченные?

- Давай из той.

Демин встал о похолодевшей земли, расправил затекшие колени и голосом задумчивым и очень-очень тихим стал читать Читал и оглядывался по сторонам, чтобы никто к ним не подошел невзначай.

Месяц в воду опустил лучи,

Хочет словно веслами грести,

Перстанъ же, милая, грустить,

Милая, за все меня прости.

Я тебя не бросил, не забыл

Разве я с тобой неласков был?

Разве не одна у нас весна,

Пусть её и прервала война?..

Пчелинцев слушал, не вставая, дремотно смежив веки, потом повторил:

- 'Месяц в воду опустил лучи, хочет словно веслами грести'. А что, лирично. Честное слово, лирично.

Грустно и лирично. Но почему ты не заканчиваешь свои стихотворения, Николай? Если начал - доводи до конца. Ты же летчик!

* * *

Два дня подряд ненастное небо гисело над капонирами и рулежными дорожками аэродрома. С одной крайней стоянки другую уже не было видно: тонула в туманной мгле. Набухшие влагой облака только что не задевали за тонкую антенну автомашины-радиостанции.

Странная тишина оковала аэродром. Ни один мотор не взревел в течение дня, ни один самолет не поднялся в воздух. Перестрелка на берегах Вислы тоже смолкла, орудия били редко и лениво. Пользуясь непогодой, начальник штаба майор Колесов разрешил летчикам и воздушным стрелкам увольнение в город. Вместе с другими отправился туда и сержант Пчелинцев. Спасаясь от моросящего дождя, он на дел длинную плащ-палатку, капюшоном прикрыл голову в новенькой авиационной фуражке.

Город ничем его не поразил. Узкие улочки, вывески над маленькими 'склепами' на незнакомом польском языке.

На стареньких 'роверах' проносились по мокрым улицам мужчины и женщины в блестящих разноцветных плащах.

Гитлеровцы и в этом маленьком городке оставили следы разрушений. На пепелищах копошились черные фигурки, скорбные в своем одиночестве и печали. К зданию костела на велосипеде подъехала молодая монашка с крестом на белом чепчике. В закусочной мужчины сосредоточенно гремели кружками, о чем-то споря. Воробей пугливо пил воду из бомбовой воронки на центральной площади, время от времени стряхивая с перышек дождевые капли.

Шагая по городу, Пчелинцев думал о неистребимой силе жизни. Вот прошумели бои, фашисты выбиты за Бпслу, и первое время городок этот казался мрачным и вымершим. Редкие прохожие с опаской поглядывали на наших солдат и офицеров, о которых столько ужасов рассказывали немцы. Но вот прошло всего несколько дней, и городок ожил. Возвратились жители, застеклили опустевшие дома, зажгли в них свет, стали выкапывать спрятанное имущество. А вечером уже и аккордеон где-то завел несложную танцевальную мелодию, и скрипочка бойко заниликала в прокопченном кабачке с низкими сводами и полусонным седеньким буфетчиком у стойки.

'Погибну я или останусь в живых, а жизнь с её радостями и горестями все равно будет продолжаться, - подумал про себя Пчелинцев. - И важно вовсе не это.

Важно, чтобы жизнь была праведной, чтоб она полной мерой воздавала людям за труд, делала их веселыми, сильными и счастливыми'.

Девушка в красной бархатной курточке улыбнулась воздушному стрелку. Дрогнула над её переносьем тонкая цепочка бровей, плутовато ушли в сторону карие глаза.

По Пчелинцев вспомнил о Заре и подчеркнуто строго сжал губы, чтобы польская девушка не подумала, что попала в цель. Но, право слово, напрасно он это сделал, потому что юная паненка давно уже свернула в переулок и навсегда потеряла его из виду.

Достигнув центра, он свернул в маленький скверик с заброшенными клумбами и засохшими на них цветами. На желтых дорожках лежали опавшие листья каштанов и тополей. Ветер мел обрывки газет и афиш. Было немо и пусто в этом когда-то, очевидно, оживленном скверике. Только на одной из скамеек сидел плохо одетый пожилой человек и, отвернувшись от аллеи, безучастно смотрел вдаль. Пчелинцев