- Леня! Ленечка! Почему молчишь? Отвечай, говорю!

Он хотел ответить: 'Коля, не волнуйся, я продержусь', - и эти слова четко простучали в его мозгу. Но голоса не было, он только пошевелил сухими, страшно горячими губами, ощущая неприятную мокрую теплоту под гимнастеркой. И ещё ему пригрезилась далекая Рожновка, мать, стоящая на косогоре. От волжского ветра на её седой голове развевается белая ситцевая косынка. Мать смотрит вдаль, козырьком приложив к зорким глазам ладонь.

- Мама, я убит!.. Ма-ма! - кончит ей отсюда, за две тысячи с лишним километров, Пчелинцев, но она отрицательно качает головой, и тонкие, обветренные губы её горестно шевелятся:

- Нет, ты не убит, сынок. Ты ещё пока раненный.

Держись, сынок!

И ещё он услышал, как дико, отчаянно выматерился Демин, никогда пе сквернословивший на земле.

Самого главного Пчелинцев не увидел, потому что снова разросся туман и ничего не было перед глазами. Он не увидел, как пославший гитлеровцам злое ругательство Демин вдруг поставил тяжелую машину в крутой вираж и круто развернулся вслед отстрелявшемуся 'питону'.

- 'Горбатый', ты что делаешь? - откуда-то сверху донесся предостерегающий голос командира четверки 'Яковлевых'. - Собьют!

- Сами сначала от 'мессеров' отбейтесь! - рявкнул в ответ Демин.

На какое-то мгновение этим страшным крутым разворотом вышел он в хвост 'питону' и из всех пушек и пулеметов дал беспощадный залп. 'Мессершмитт' атаковавший 'тринадцатую', не вздрогнул, как это бывает с подбитым самолетом, не задымил и не закувыркался.

Охваченный пламенем, он попросту раскололся надвое затем от первой его половины отвалились крылья и все это с воем понеслось к земле. Но, видно, опытным летчиком был на 'мессершмитте' немец. Он успел в последнюю секунду выпрыгнуть и теперь болтался под белым куполом парашюта.

- Ах, ты ещё живой, сука! - выкрикнул старший лейтенант, обрадовавшийся возможности обрушить на гитлеровца более страшную смерть.

Он спикировал на белый купол и прострелил парашютный шелк из пулеметов. Гитлеровец отчаянно барахтался под гаснущим куполом, с ужасом глядя на вновь приближающийся штурмовик. Демин видел этот грязный черный комок в переднем стекле и безошибочно послал в пего очередь. Тело фашистского аса, прошитое десятками пуль, оторвалось от перебитых строп и, кувыркаясь, помчалось к земле. Нет, уже не увидит этот гитлеровец земли, которую его посылали завоевывать, наград, которые ему обещали, семьи, к которой мечтал вернуться!

Демин вывел самолет из пикирования в нескольких метрах от земли. Со стоном набрала 'тринадцатая'

боевым разворотом высоту, и командир звена истребителей сопровождения услышал его утомленный голос:

- 'Маленькие', у меня тяжело ранен стрелок. 'Маленькие', прикройте хвост, идем домой!

Струилась Висла под широким зеленым крылом 'Ильюшина', словно стараясь поскорее растворить в себе кровь людскую, щедро полившую её берега. Эти полинявшие осенние берега давали дорогу широкой реке, и она мчалась к морю, волоча останки вырванных с корнем при артналетах деревьев, перевернутые рыбацкие лодки, трупы ещё вчера говоривших людей. Небо над Вислой чуть-чуть посветлело, ветер, борясь с тучами, прокладывал в них себе дорогу на восток.

Сжав зубы, вел Демин к аэродрому 'тринадцатую'.

I удела голова от напряжения, спина была мокрой от пота. В другое время Николай, любивший смаковать боевые удачи, с удовольствием вспоминал бы, как зашел он в хвост 'удетовцу', как увидел в прицеле его заметавшийся самолет и расколол его одновременной очередью из всех огневых точек. Но сейчас все это казалось ненужным. Демин еле удерживался, чтобы не расплакаться, когда окликивал воздушного стрелка и в ответ получал одно лишь молчание.

Справа и слева как траурный эскорт, шли две пары 'Яковлевых'. Им тоже пришлось в этом полете выдержать неравный бой, но ребята оказались молодцами, потому что послали на холодное дно Вислы два 'мессера' и уберегли 'тринадцатую' от новых атак.

- Леня, дружище, докладывай! - надрывался по СПУ Демин.

И вот в наушниках раздался слабый, булькающий голос:

- Коля, родной... меня в грудь... вся рубашка промокла. . тошнит.

- Потерпи, Леня, скоро дойдем, и тебя врачи залатают... Я уже на КП сообщил, чтобы санитарку вызвали... терпи, казак, атаманом будешь!

- Сил нету, Коля, - простонал снова Пчелжнцев.

- Л ты терпи, если я приказываю, - мягко отозвался Демин. - Вытерпи, родной, мы ещё не один раз стопой поднимемся.

- Пе-е-ет.

- Терпи, Леня... хочешь я тебе песню спою, хоть я и безголосый.

- Сной, - жалобно прошептал Пчелинцев, - будет легче... обязательно песню.

Демин чуть-чуть прибавил мотору обороты и, вглядываясь в медленно расступающийся впереди туман, сверяя по компасу, времени и знакомым приметам привычную, уже больше десятка раз хоженую дорогу на Вышкувский аэродром, запел фальшивым надтреснутым голосом:

В небе сумрачном тучи смыкались.

- Над землею шумела пурга,

Мы на ИЛах в полет собирались,

Чтобы встретить за фронтом врага.

Он облизнул жаркие от волнения губы и продолжал:

Нас надежная дружба сплотила

И в бою звала только вперед.

В этой дружбе и радость и сила,

Пусть о дружбе мотор пропоет.

- Спасибо, Коля, прощай, - донесся затухающий голос.

- 'Горбатый', мы уходим, - передал командир четверки ЯКов, - зона чиста, заходи на посадку.

- Спасибо, ребята, - вяло поблагодарил Демин.

Впереди расступились набухшие влагой облака, и он увидел вдалеке капониры и зачехленные в них самолеты, и маленький коробок-'санитарку' на старте, и толпу летчиков у Чптабной землянки. 'Он, вероятно, очень плох, подумал Демин о своем воздушном стрелке. - Мне нельзя сажать самолет по всем правилам, делая все четыре разворота во время полного круга. Каждый разворот Судет приносить ему невыносимую боль. Я на задании был только один, и я имею право садиться теперь с прямой. Я должен посадить 'тринадцатую' мягко-мягко, как санитарную машину'.

Демин легким, неощутимым креном совместил нос самолета с серой, уже подсыхающей посадочной полосой и стал планировать, С мягким щелчком из-под брюха вышли оба колеса. Зеленые лампочки успокаивающе загорелись на приборной панели Он все сделал, чтобы без толчка, на все три точки опустить машину, и этого достиг. Облегченный от израсходованных боеприпасов и сожженного горючего, штурмовик мягко побежал по ровпому иетному полю. У полотняного белого посадочного знака стояла 'санитарка' с красным крестом на сером кузове. Медсестры разворачивали носилки. Демип притормозил и выключил мотор. Метнул.ись черные лопасти пинта и бессильно поникли. 'Тринадцатая' остановилась метрах в десяти за 'Т'. Демин рывком отстегнул привл.чные ремни, рывком распахнул над головой колпак.

Когда он спрыгнул с крыла на скользкую, ещё не просохшую землю, Пчелинцева уже выносили из кабины.

Из разорванного правого сапога кровь падала на землю обильными каплями, гимнастерка набухла и сделалась темной. Сквозь полузакрытые веки Пчелинцев глядел на мир уже невидящими глазами. Сестра шепотом попросила Заморипа разуть раненого, и тот, снимая сапог, в какой-то момент, вероятно, причинил стрелку сильную боль, и эта боль на минуту вернула Пчелинцева к жизни.

Он широко раскрыл угасающие глаза, разжал синеющие губы. Очевидно, с разостланных на земле носилок оп увидел все: и широкое поле аэродрома с чернеющими в капонирах трехлопастными винтами 'Ильюшиных', и столпившихся над ним людей, и низкое сумрачное небо, готовое его оплакать сырым