полка, а как человек, вдвое больше тебя проживший, говорю. Жизнь - это не полет за линию фронта и обратно. Она гораздо сложнее. Летчиком ты у меня уже стал. А вот человеком... человеком тебе ещё нужно становиться. Они, между прочим, ничем не хуже тебя, те ребята, что летали с тобой в бой, но не получат наград. Ты меня понял, сынок?

- Я могу быть свободным? - не отвечая на прямо поставленный вопрос, спросил Демин.

...Он шагал по летному полю, чувствуя особенно твердой и звонкой прихваченную осенним холодом землю.

Пыль ещё не успела затмить его ярко начищенных хромовых сапог. На полевой гимнастерке сверкал новенький орден боевого Красного Знамени. Он шагал и, улыбаясь, вспомнил мелькнувшую, как в кино, сцену награждения. И руки маршала, большие, сильные, но уже с чуть вздутыми венами, и широкое строгое лицо с разящим, властным взглядом темных глаз, и могучие, развернутые плечи. Маршал вышел к нему из- за стола в полном блеске всех своих наград, ступая твердыми прямыми ногами по идеально навощенному паркету. И ноги эти довольно легко несли большое, тяжелое тело. Демин часто слышал фронтовые истории о том, что новый командуюБЩЙ фронтом - человек суровый и к ошибкам даже беспощадный, что командиры полков и дивизий не только ею уважают, но и побаиваются. Демин тоже было сробел, но пришла на память поговорка о том, что маршал всех, до майора включительно, только воспитывает и, лишь начиная от подполковника, строго наказывает за прегрешения. И Демин самого себя приободрил: 'Я же ещё старший лейтенант...' После вручения ордена маршал пригласил его в маленькую обеденную комнату, что примыкала к его кабинету, за богато сервированный стол, на котором, кроме многочисленных закусок и огромного блюда с кусками сочного кровяного бифштекса, стояли бутылки с иностранными этикетками, каких Демин ещё в жизни не видел. Маршал выразительно постучал по одной из них, строго спросил:

- Этим не балуешься?

- Как можно, товарищ командующий, - вспыхнул Демип и, словно ища поддержки, посмотрел на члена Военного совета и начальника штаба, севших с ними за один стол. - Я же летчик. А для летчика такое баловство - это же яд.

- Всякое бывает, - вздохнул командующий фронтом и, перехватив его взгляд, прикованный к этикеткам, не без гордости пояснил: - Вот этот ром мне от Эйзенхауэра доставили. А виски от маршала Монтгомери.

Неплохие подарки. Если так дела пойдут, гляди, они нам скоро и второй фронт подарят, - усмехнулся он и покосился на генералов. - Виски попробуем?

Он взял бутылку и налил всем по рюмке.

- Сегодня и вам можно рюмку за орден, товарищ старший лейтенант, сказал он полунасмешливо. - Однако не подумайте, что мы с членом Военного совета и начальником штаба подобным образом каждый день обедаем. Тогда бы руководить фронтом было некогда.

Трезвый рассудок не только летчику надо иметь. Ну а сегодня ваш орден и для нас повод.

Что-то отеческое, строгое и доброе вместе с тем, сквозило в речи маршала и его манере держаться с другими.

Из штаба фронта Демин уехал окрыленным. Связной самолет высадил его на полосе. Прежде чем идти на KII Демин решил показаться с новой наградой у себя на стоянке перед друзьями. Он шел по аэродрому бодрой, пружинистой походкой человека, одержавшего важную победу и теперь выросшего в собственных глазах. Ему очень хотелось рассказать товарищам, как принимал его прославленный маршал, чье имя гремело по всему миру.

Он ещё издали увидел, что весь экипаж собрался под крылом 'тринадцатой'. Его заметили - три фигурки и поодаль четвертая, в которой он сразу узнал Зарему.

Переполненный радостью, он сорвал с головы пилогкуи, приближаясь, приветственно замахал ею.

- Э-гей! - закричал он издали. - Вот я и возвратился. Видите, как быстро!

К его удивлению, никто не бросился к нему навстречу, даже не сделал ни одного шага.

- Ну чего же вы, друзья боевые? Рамазанов, Заморип, выше головы. Поздравьте Леню Пчелинцева. Завтра будет подписан приказ о его награждении орденом Красная Звезда. Это я вам авторитетно. Сам начальник штаба фронта сказал. Мировой генерал. Вот сидите, мы, кажется, в гору пошли всем экипажем. Разве не так?

И о присвоении вам новых званий надо подумать.

И вдруг он осекся, почувствовав на себе холодныз, угрюмые взгляды. Он сразу понял: что-то произошло.

Зара стояла в нескольких шагах от него и, держась за обрез крыла, плакала.

- Товарищ командир, у нас горе. Только что вернулась шестерка. Из кабины вынесли полковника. Мертвым.

- Какого полковника? - бледнея от растущей догадки, пересохшим голосом спросил Демин. Грустные глаза Пчелинцева остановились на нем.

- Нашего полковника, Николай. Заворыгина.

Старший лейтенант бессильно опустил правую руку, в которой была зажата скомканная пилотка.

- Заворыгина! - прошептал Демпн.

Пчелинцев помялся, будто не зная, куда девать свои длинные тонкие руки. Не находя им места, сначала сунул в карманы брюк, затем вынул, сцепил за свози спиной. Слова произносил тяжело - так сдирают бинты с незажившей раны.

- Они штурмовали огневые точки за Вислой. Попали под зенитный огонь, а потом 'мессеры'. На командирскую машину целая четверка навалилась, и одна очередь прострелила кабину. Он с осколком в груди летел, наш 'батя'. То приходил в сознание, то терял его. Два раза сказал стрелку: 'Потерпи, дойдем'. Сел по всем правилам. Только с полосы уже не мог срулить. А когда фонарь открыли - он мертв...

Все сразу померкло в глазах Демина: и деревья, и капониры, и люди, окутанные скорбным молчанием. Даже орден, которым он так хотел похвалиться, вдруг потускпел и приобрел какую-то ненужную крикливость. Демину стало стыдно своей недавней радости, он стиснул жесткие кулаки и зашагал к землянке командного пункта, где уже собралась траурная толпа летчиков и техников.

Глава

четвертая

Беспокойный западный ветер дул со стороны Вислы, от окопов, где шла перестрелка, от обугленных стен сожженной Варшавы. Вместе с ветром тянулись с запада длинной унылой вереницей тучи, наслаиваясь друг на друга, сбиваясь в белые вихрастые облака, подпаленные с боков мрачноватыми грозовыми оттенками...

'И даже тучи эти показались мне траурными...' - так Пчелпнцев писал о гибели командира...

- Леня, что это у вас за тетрадка, - спросила Зара, незаметно подошедшая к нему. Пчелинцев сидел неподалеку от самолета, углубленно думал и был до того застигнут врасплох её голосом, что даже вздрогнул. Это не укрылось от Магомедовой. - Уй! - воскликнула она. - Воздушный стрелок, а такой пугливый. А как же, если 'мессершмитты'?!

- У них тогда и спросите, Зарочка. - Он уже овладел собой, спокойно закрыл тетрадь, завернул с видом полного безразличия. - Это? - спросил он, глазами показывая на клеенчатую обложку. Это полное собрание моих фронтовых писем к маме. Здесь остаются черновики, а беловики я отправляю по почте ей.

- Уй! - причмокнула Зара. - Это же дивно! И вы издадите после войны это полное собрание своих писем?

Пчелинцев с грустной, застенчивой улыбкой посмотрел на нее.

- Как сказать, Зара, быть может, даже издам.

- И я после войны смогу их прочесть?

- Как сказать, возможно, и раньше... - намекнул он печально.

- Пчелинцев! - донесся в эту минуту от самолета громкий голос Демина. - Поди-ка ко мне.

- Иду, командир! - откликнулся сержант.

Демин стоял под широкой плоскостью ИЛа с непокрытой головой и вольно расстегнутой 'молнией' летного комбинезона. Ветерок шевелил на лбу светлые прядки.

- Чего, Николай? - спросил стрелок.

- Да так, - рассмеялся старший лейтенант, - поболтать захотелось, садись под плоскость.

Трава была сухой. Опаленная горячими выхлопными газами взлетающих самолетов, примятая их резиновыми колесами, она осела и выгоревшим, с пролысинами ковром стелилась по земле.