А чего мы так испугались, думает Ника. Может, Глеб просто начитался Самокопа, и ему всюду мерещатся аресты?

Два метра, один… Придерживая дверь, Глеб пропускает Нику вперед.

– Посмотри налево, – шепчет он.

Ника чуть скашивает глаза: в двадцати метрах от входа в физкультурный корпус стоят четыре автофургона.

– Нет, – говорит Ника. – Это не то, что ты думаешь.

Глеб не отвечает, молча тащит Нику прочь, через аллею, и лишь когда они скрываются в тени деревьев, отпускает ее руку. Ника оборачивается и успевает увидеть, как один за другим выходят из здания ее товарищи по факультативу релаксационной и дыхательной гимнастики… и каждого с двух сторон придерживают неприметные люди атлетического сложения.

– По-моему, я сегодня очень удачно опоздал, – замечает Глеб.

– Марина, тебя к телефону! – кричит мама из-за закрытой двери.

Бедная мама. Уже полгода Марина, возвращаясь из Академии, запирается у себя. Мама, конечно, все понимает, но как ей, наверное, трудно… Однако Марине сейчас не до отметок и не до планов на будущее. Не про Лёву же маме рассказывать, в самом деле? Вот и приходится – «привет, мам!», «пока, мам!» – и всё.

Хорошо, если кто-то позвонит: мама хоть увидит, как Марина выходит из комнаты и с прямой спиной, не похожая на себя, шагает к телефону.

Итак, кто же это может быть в девять вечера? Однокурсники?

Нет, это Ника.

– Марин, я знаю, ты не любишь по телефону, но у нас проблемы… ну, у Кирилла и у всех, кто ходит на секцию… я опоздала сегодня, а у остальных большие неприятности.

– Какие проблемы? – спрашивает Марина и тут же добавляет: – Нет, не говори, не надо. Давай я к тебе заеду завтра после занятий, там и расскажешь.

Впрочем, какие у Ники проблемы, Марина понимает уже на второй паре. Паша садится рядом и шепчет:

– Слышала про Ступину? Она разоблачила группу мертвых шпионов. Работали в Университете, под видом спортивной секции, а на самом деле обучали методам нелегального перехода. Ступина туда записалась, ходила почти два года и обо всех рассказала. По слухам, они уже дают показания.

– Понятно, – говорит Марина. – Так что – плакала моя стажировка?

– Боюсь, что да, – виновато говорит Паша. – Тут уже, ну, не Секретариат решает, а люди повыше.

Не Секретариат, повторяет про себя Марина. Ну, «повыше» – значит «повыше».

На перемене из телефона-автомата звонит дяде Коле.

На этот раз секретарша сразу соединяет.

– Дядя Коля, не хотите пообедать сегодня? Важный разговор, но ничего секретного.

– Сейчас посмотрю в расписании… да, в два за тобой заеду… есть у вас там рядом один неплохой ресторан.

Неплохой ресторан в обеденное время фактически пуст. Кроме Марины и дяди Коли – только двое немолодых смуглых людей в дальнем углу сосредоточенно расправляются с графином водки и жареным поросенком.

– Да, я уже слышал, – кивает дядя Коля. – Лихая девка эта ваша Ступина.

– У меня в этой секции одноклассник был, – говорит Марина. – По старой школе. Кирилл Потоцкий. Неужели там правда была шпионская ячейка?

– Какая шпионская ячейка, что ты? – удивляется дядя Коля. – Обычные шарлатаны. Обещали научить переходу… но ты-то умная, знаешь, что для перехода много чего нужно. Одного правильного дыхания недостаточно.

– Так их отпустят?

– Конечно, – дядя Коля сует ложку в подернутую золотистой пленкой уху. – Рано или поздно. Скорее всего – после Фестиваля. Как ни верти, они же хотели научиться переходу – зачем нам во время Фестиваля такие люди? Не нужны. Пусть посидят, отдохнут. А с руководителем, конечно, придется всерьез разбираться.

– А Ступина?

– А что Ступина? Получит поощрение какое-нибудь, на стажировку поедет будущей осенью.

– Понимаете, дядя Коля, – вкрадчиво говорит Марина, – это меня и волнует. Я-то как раз на эту стажировку нацелилась – и тут Ступина мне дорогу перебежала. Нельзя ли как-нибудь ее… того… подвинуть?

Дядя Коля облизывает ложку, откладывает ее и тихонько хохочет.

– Марин, так вот ты что! Ты на стажировку хочешь? Ты по этому поводу?

– Ну да, – говорит Марина, – а что такого? Я отличница, на хорошем счету, почему бы мне…

– Марина, послушай, – смех резко обрывается. – Какая стажировка? Никто бы тебя никогда не выпустил. Даже если бы никакой Ступиной не было – послали бы кого угодно, но не тебя. Ты что, не понимаешь? После ваших похождений ни один из вас троих за Границу вообще не должен попасть.

Уж как минимум – в ближайшие лет десять.

В ресторане вдруг темнеет, а потом – резкая боль: Марина ногтями впилась в ладони. Переведя дыхание, она говорит:

– Что ж вы мне раньше не сказали? Я бы и не дергалась.

– Ну, – дядя Коля разводит руками, – я думал, ты сама все понимаешь. Ты что в мандельброте выделывала? На кого с ножом кидалась? Что кричала? Да то, что ты осталась на свободе, тем более в Академии, – это уже чудо! А с другой стороны – что такое десять лет, в твои-то годы? Я вообще в Заграничье впервые после тридцати попал – и ничего, нормально.

Нормально, повторяет про себя Марина. Нормально.

Вечером она сидит у Ники, та рассказывает, как у нее на глазах запихали в фургоны брахо Ивана, Кирилла и пятнадцать других учеников. Марина кивает, но в ушах какой-то хруст, неслышный больше никому. Это разбивается вдребезги ледяной кристалл неудержимой решимости: Марине больше не к чему стремиться.

– Их всех отпустят, – ровно и тихо говорит она. – Дядя Коля сказал – после Фестиваля. Твоего брахо Ивана, видимо, объявят мошенником, а ребят отпустят. Два месяца максимум.

– Ты ему веришь? – спрашивает Ника.

И Марина честно отвечает:

– Нет. Но поговорить с ним – это все, что я могу. Мне объяснили сегодня: я должна быть рада, что сама еще на свободе. И они никогда меня не выпустят. Ни меня, ни тебя, ни Гошу – никого. Официально – в ближайшие десять лет, а на самом деле – никогда. Они не прощают, ты знаешь.

– Ты принимаешь их слишком всерьез, – говорит Ника. – Можно подумать, они раньше отпускали нас добровольно. Для меня ничего не изменилось – они были врагами и остались врагами. Это ты думала, что можешь играть с ними на равных. Ну, теперь ты такая же, как мы с Гошей. Не худший вариант, уверяю тебя.

Марина смотрит на Нику, и вдруг Никино лицо начинает расплываться.

– Вся разница в том, – говорит Марина срывающимся голосом, все громче и громче, – что вы с Гошей вдвоем, а я одна. Я могла быть вдвоем с Лёвой – но не успела. Понимаешь? Просто не успела. А теперь… теперь уже поздно. Не на десять лет – навсегда. Понимаешь? Навсегда!

Марина кричит и ничего не видит сквозь свой крик, сквозь слезы, которыми проливается из глаз ее расколовшийся и растаявший кристалл. Уткнувшись в Никино плечо, вцепившись в Нику, Марина всхлипывает, содрогаясь всем телом.

Ника гладит ее по коротким волосам, приговаривает:

– Это хорошо, что ты плачешь… когда мама и папа ушли, я тоже не сразу заплакала… ты плачь, плачь, мне тетя Света всегда говорила: слезы лечат…

И Ника сама плачет,