Об этом я не знала, думает Марина. И о связанных тайных группах, продолжающих то, что не получилось у Гошиной мамы много лет назад, тоже не знала. Вот для этого я здесь: потому что только здесь можно получить всю эту тайную информацию. И я знала это с самого начала, когда решила поступить в Академию, – и так и сказала Лёве в тот день, когда поняла, что приму предложение, которое передал мне дядя Коля.
Была весна выпускного класса, они сидели в сквере, и на коленях у Лёвы, как всегда в том году, лежал толстый том задачника по алгебре для поступающих на матмех. Лёва поднял глаза от покрытой формулами страницы и изумленно посмотрел на Марину:
– Зачем тебе эта тайная информация?
Марина помолчала. Цветущая ветка яблони качалась над их головами. Солнечные зайчики сверкали на асфальте, как кусочки золотой фольги. Неподалеку маленькая Шурка увлеченно пихала одноклассницу, пытаясь столкнуть ее со скамейки.
– Потому что я знаю, что у того, кто обладает информацией, чуть больше шансов победить, – сказала Марина.
– А, ты собираешься сражаться, – грустно улыбнулся Лёва. – А с кем?
– Это два вопроса в одном, – ответила Марина. – «С кем» – это одновременно и «против кого», и «с кем вместе». Так вот, я не знаю, против кого мне придется сражаться, но знаю – с кем вместе.
– Вместе с твоими соучениками из Академии и новыми коллегами из Учреждения? – поднял брови Лёва.
– Идиот, – разозлилась Марина. – Разумеется, сражаться я буду только вместе с вами. Как всегда – плечом к плечу, спина к спине.
– Ты думаешь, нам предстоит еще сражаться?
– А ты думаешь, что нет? – ответила Марина. – Мне кажется, мы слишком взрослые – странно было бы думать, что война закончилась… что война вообще может закончиться.
– Ну, если ты права, – сказал Лёва и накрыл Маринину руку своей, – ты всегда можешь на меня рассчитывать.
– Я знаю, – сказала Марина, и цветок яблони, сорванный ветром, упал на подол ее юбки, словно благословляя их рукопожатие.
При этом воспоминании Марина задумчиво улыбается, но громкий мужской голос возвращает ее в класс.
– Петрова! – кричит Дружинин. – Я вижу, вы ничего не конспектируете? Тогда, наверно, вы можете перечислить нам основные группы НОМов и их признаки?
– Конечно, – говорит Марина, вставая. – Мне пойти к доске или отвечать с места?
– А как вы собираетесь рисовать дерево НОМов? У себя в тетради или на доске?
– На доске, – говорит Марина и идет отвечать. Она протягивает руку за мелом, но в ту же секунду к ее ногам падает со стены портрет Основателя, фонтаном разбрызгав стеклянные осколки.
– Это сквозняк, Александр Львович, – вскакивает Паша. – Я сейчас все уберу.
Опять сквозняк? – думает Марина. Нет, здесь тоже нет никакого сквозняка.
2На секунду Гоше кажется, что оконное стекло как-то странно завибрировало – не в такт движению электрички, а будто кто-то невидимый постучал снаружи, властно и решительно, и по стеклу побежали концентрические волны, а рыжие, красные и желтые кроны деревьев за окном колыхнулись, словно отражение в пруду, куда упал камень.
Это длится всего секунду – а может, просто почудилось, с недосыпу-то.
Осень выдалась теплой и сухой, ночью в лесу – одно удовольствие, никто не спал, почти до рассвета у всех костров пели, подыгрывая себе на расстроенных гитарах, а Гоша с Никой ходили от стоянки к стоянке, присаживались послушать песню-другую, пока не застряли у ясеневских, где бородатый, ироничный Саша Шапиро неожиданно оставил свой привычный репертуар и запел «Полночный шарик» и «Меланхолический марш» – старые песни, которые все знали, но обычно стеснялись петь, как стесняются детских увлечений или первой любви.
Первой любви стесняться глупо, думает Гоша. Вообще глупо, и особенно – если она единственная.
Отвернувшись от окна, он вдыхает запах Никиных волос: пахнет дымом, прелой листвой, осенним лесом, и тонкой, неуловимой ноткой пробивается знакомое, родное, незабываемое: запах Ники.
Ее голова лежит на Гошином плече – девушка спит, привычно угнездив ухо в знакомой ключичной ямке, да и вообще – Гошино тело как будто само принимает подходящую форму, точно любимое старое платье, которое нигде не жмет и не болтается, словно годы подогнали его по твоей фигуре. Гоша с Никой привычно слипаются, смыкаются, как фрагменты головоломки, где бы ни были – рядом в поезде, в обнимку на улице или этой ночью у костра, где Саша Шапиро пел про Ваньку Корчагина, Машу-Машеньку и старый троллейбус. Гоша обнимал Нику за плечи, и ему вдруг показалось, что после долгого путешествия он вернулся домой, в далекое детство, в те времена, когда мама с папой были самыми лучшими, самыми сильными и надежными людьми на свете, а с магнитной ленты в старом бобинном магнитофоне звучали те же самые песни – про полночный шарик, нарисованного одинокого солдатика и грустную, совсем не школьную войну. Это был счастливый, уютный мир – но Гоша подрос, и родители перестали быть самыми близкими, да и сильными и надежными – тоже перестали, и он уже решил, что навсегда утратил детский мир нежности, уюта и покоя, не думал о нем и иногда только давала о себе знать саднящая пустота там, где прежде были воспоминания об этом невозвратном времени. Но сегодня ночью, прижимаясь к Нике, тихонько подпевавшей Саше Шапиро, Гоша вдруг понял, что любовь – это вечное возвращение, обретение потерянного, волшебная возможность заполнить пустоту, что осталась на месте утраченного детства. Ника стала для него тем, кем была когда-то мама, – самым близким, самым нежным, самым чутким человеком. И сам он, обнимая Нику, хотел только защитить ее, спасти и обезопасить, создать для нее надежный, счастливый мир, в котором он сам жил много лет назад, – и это желание пробуждало воспоминание о том папе, которого больше не было, которого Гоша почти забыл: сильном, уверенном в себе мужчине, не знавшем поражений и предательств. Мы с Никой сейчас – как мама и папа моего детства, подумал сейчас Гоша и по тому, как Ника к нему прижалась, догадался, что она, возможно, вспоминает родителей, ушедших так давно, что Гоша даже не успел с ними познакомиться.
Ника спит на его плече, яркие осенние кроны проносятся за окном, электричка набита пэпэпэшниками, поклонниками походной песни, в брезентовых штормовках с нашивками деревьев, к которым они принадлежат, и сборов, на которых побывали за последние годы. Студенты, молодые научные сотрудники, начинающие поэты и певцы, они возвращаются в столицу к своей обычной жизни – лекциям и экзаменам, институтам и лабораториям, очередям в магазинах, толчее в метро, неудобной цивильной одежде, смутным планам на будущее. Они увозят с собой записанные карандашом телефоны новых знакомых, воспоминания о песнях, запахи леса и
