Но детская дружба тогда еще не угасла. Летучий и колесный продолжали слать друг другу письма — хвастались успехами, делились горестями…

Хотя… какие горести у гражданского? Сверхзарядкой на вечеринке траванулся, соперник на гонках полировку поцарапал… смывая копоть сгоревшей плазмы, чиня разрывы обшивки себе и триадникам, сикер только горько усмехался. И писал — писал о красивых пейзажах других планет, о странных существах и чужих расах, о диковинках, встреченных в походах…

Он не упоминал о страхе гибели, о голоде, ставшем частым спутником, о почти не скрываемом презрении автоботов-командиров к «тупым воякам»… зачем? Отчасти из нежелания жаловаться и выглядеть слабым, отчасти из уверенности, что гражданский не поймёт. Как объяснить, что такое головокружительная слабость от недостатка энергии тому, кто никогда в жизни не голодал? Как рассказать, как горит обшивка, когда клин триады рассекает стену кислотного дождя? И как описать, на что это похоже — когда напротив гаснет искра близкого товарища?..

Из юнлингов они стали взрослыми мехами. На Кибертроне разгорались первые искры восстания, подавляемые полицией автоботов жестоко и кроваво. Кто под руку попался, тот и виновен — порой меха целыми партиями отправлялись в тюрьмы или на тяжелые работы из-за того, что кого-то среди них заподозрили в сочувствии «террористам»… молодой сикер узнавал об этом по слухам, по цепочкам знакомых, по обрывкам сведений, доносившихся с родины, память о которой все чаще норовила отправиться в глубокий архив…

Мест, в которых царило спокойствие почти не осталось, но всё-таки они были, и удивительно — гражданский гонщик всё ещё умудрялся находиться в их центре, не прикладывая к этому усилий. Он слышал о бунтовщиках, звереющих рабочих и глючащих военных, убивающих своих командиров, но пока его это не касалось, он не сосредотачивал на этом внимания.

У него всё ещё был друг по переписке…

А потом этот друг вернулся домой. Вернулся в Вос, город башен, город крыльев, прибитый к земле. В маленькую кварту, которую ему выделил автоботский комитет расселения, и даже получил какое-то пособие, которого хватало на куб энергона в день и оплату общественной мойки еженедельно. Его триадники, вернувшиеся чуть позднее, получили не больше, но зато и не меньше, как если бы возвращались втроем — почему-то автоботы решили, что совместное проживание уменьшает потребности в энергоне. Они жили отдельно, но зато не на линии фронта — здесь не стреляли, здесь можно было спокойно перезарядиться…

А еще перечитать письма своего колесного друга, и спокойно подумать.

В тишине и темноте юный сикер перебирал чужие рассказы, сравнивая с тем, как жил сам. Гонки, вечеринки, веселье, беззаботность… разница была столь колоссальна, что у него трещал процессор. Колесный и его жизнь казались офлайновой модуляцией. И именно тогда, в холоде и темноте отсека, из экономии отключенного почти от всех энерголиний, юный сикер, ставший ветераном в том возрасте, когда многие его гражданские сверстники втайне еще таскают с собой спаркские игрушки, окончательно оформил в своем процессоре понимание: это несправедливо.

Почему он, сражавшийся ради благополучия своего дома, своего Кибертрона, рисковавший жизнью, терявший друзей — не имеет права на ту жизнь, которой живет его… друг?

Нет, веселый гонщик ему не друг, понял сикер тогда. Не может быть другом тот, кто ничего о нем не знает, кто не летел с ним сквозь огонь, кто не голодал и не терпел боли ран и потерь — вместе. Это лишь горькое видение того, на что он не имел права просто потому, что его искра зажжена в корпусе сикера, военной модели, чей долг — сражаться.

У них нет, не было, и никогда не будет ничего общего.

И есть ли смысл им продолжать поддерживать общение? Для колесного друг-сикер, скорее всего, просто экзотическая финтифлюшка, которой можно похвастаться перед друзьями… а ему самому оно принесёт лишь больше мук. Читая вереницы глифов, полные ярких эмоций и счастья, он когда-нибудь искренне возненавидит их автора. Уже сейчас едкая обида разъедает искру поднимая желание написать в ответ что-нибудь язвительное и неприятное, оскорбить и облить ведром отработки.

Сикер изо всех сил сдерживается, потому, что рациональной частью процессора понимает — колесный тоже не виноват, что зажёгся в почти элитной, гражданской линии. В его нежелании докапываться до тёмной ржавчины жизни и зафильтрованной оптике нет ничего удивительного — тому, кто вырос в довольстве и уюте, трудно даже осознать, что где-то бывает не так.

Но может быть, стоит попробовать? — царапнуло внутри что-то, похоже на грусть. Объяснить? Показать то, что раньше скрывал, то, чего веселый гонщик просто не видел…

Задумавшись об этом, сикер написал письмо. Сумбурное, нескладное, осторожное — постоянно вспоминая о том, что в тексте не должно быть намека на открытую крамолу, только тревоги и сомнения. И отправил, вздрагивая от страха и непонимания собственных действий — зачем и ради кого он рискует попасть под подозрение? Но к счастью, полиция за ним не пришла — пришел ответ… как всегда, веселый и безмятежный. Друг советовал не волноваться — выбросить из головы глюки всяких психопатов. С ним все хорошо — переехал в Аякон, собирается поступать в музыкальную академию… и советует ему тоже попробовать! Ему, сикеру!

Закрыв лицо рукой, летчик тихо засмеялся. Если он попробует последовать совету, получить какое-то образование, то будет не первым — и не первым, кому скажут, что в академию его возьмут разве что охранником. Он же военный — разве в его процессор уместится что-то более сложное, чем умение летать и стрелять?

Смех перешёл в тихие всхлипы. Нет, на самом деле, на что он рассчитывал? Что друг поверит и впервые в жизни отнесётся чему-то серьезно? Праймас, нельзя быть таким наивным! Этот парень даже будущую специализацию выбирал не глядя, не думая о завтрашнем дне!

В тот момент у молодого сикера разбились последние кристальные цветы — понимания у чужака-гражданского он не найдёт, для этого мир должен перевернуться, а колесный — потерять слишком многое, чтобы остаться самим собой. Но желать такое другу, даже ненастоящему, не хотелось. Это было неправильно и подло. А подлым себя Старскрим не считал.

Это было последнее настоящее письмо, которое он написал давнему знакомому, и впредь отделывался отписками: страшно занят — все хорошо. Позже, часто ему хотелось отправить новое сообщение, иногда он по привычке порывался расписать что-то красивое и необычное, всё ещё попадающиеся в жизни, но каждый раз обрывал себя, останавливал. Нет, не стоит, решение принято и обжалованию не подлежит. Даже когда удалось устроиться лаборантом подай-принеси-иди-нафиг-не-беси к многообещающему учёному Скайфайру, он не отправил об этом