— Это ты… сделал?
Глаза Паоло в полумраке кажутся очень большими.
— Я разработал проект. Были возражения. Геологическое строение местности и отдаленно не предполагает подобных залитых водой полостей, но Марк предложил финансировать работы сам. Это и в самом деле был наилучший вариант. Все идеально не сделаешь.
У слепых рыб есть глаза. Вернее, у них развиваются нормальные глаза — до определенной стадии. Гены развития глаз никуда не делись и все еще активны. Развивается роговица, линзы. А потом другой ген, который трудолюбиво занимается передней частью морды, усиливает обоняние и чувствительность усиков, создавая органы распознавания химического состава воды, позволяющие рыбе выжить в абсолютной темноте известняковых пещер, в тысячах футов под землей, наконец, берет верх и надстраивает свои устройства прямо поверх глаз. Глаза зарастают и исчезают.
Я помахиваю ладонью над водой. Когда–то, по словам Марка, так любила забавляться Береника. Во всем доме только это ее завораживало. Мне хочется увидеть то, что видела она.
Они отзываются. Рыбы выплывают из подземных гротов в голубое сияние. На их белой коже голубой узор, похожий на татуировку. Свисающие усики позволяют им нащупывать путь. Они кружатся, не сталкиваясь друг с другом, ощущая давление соседних тел, в поисках микроскопических крох еды. Я подношу палец к воде, но не касаюсь ее. Лучше им не знать, что здесь еще кто–то есть. Впрочем, поздно. Даже узнай они обо мне, решившем их судьбу, им было бы все равно.
— Идем, — говорю я Паоло.
Здесь сплошная автоматика, но все же надо наведываться, присматривать за ее работой. Я тщательно осматриваю песчаный пол на предмет беспорядка и вижу…
Паоло подходит ко мне и тоже смотрит на песок.
— Это был твой кот? — спрашивает он.
— Ничего подобного, — говорю я, — просто приятель. Мы когда–то работали вместе. А потом…
— А теперь он тоже работает на Марка?
Следы видны отчетливо. Хочется сказать — слишком отчетливо, как будто отпечатки пальцев для полиции. Но вон там кугуар, похоже, спал. Пещера для него — хорошее укрытие.
Как давно он здесь побывал, не определить.
— А они… с ними здесь ничего не случится? — спрашивает Паоло.
— Система замкнутая, самоподдерживающаяся, — объясняю я. — Продержится достаточно долго. Конечно, гибели цивилизации эта пещера не переживет. Но пока здесь будут бывать достаточно часто: чистить, кормить…
Крышка выглядит грубым камнем, но я‑то знаю, что это пенометаллический сплав с тонким песчаным напылением. Она надвигается на пруд, на следы кугуара, на легкие отпечатки, оставленные нашими ногами. Голубое свечение гаснет. Жизнь дома скрывается до поры до времени, пока кто–то снова не придет сюда.
Кугуар не знал, что я здесь бываю, значит, не мог искать меня, но, должно быть, заметил перемену в своей жизни, когда я из нее ушел.
— Поднимайтесь, — кричит сверху Мрия, — обед готов!
— Ты теперь чем будешь заниматься? — спрашивает Паоло.
— Готовить новый проект.
— Марк, наверно, заплатил тебе кучу денег. Представляю, что за безумный проект.
— Не такой уж безумный, — возражаю я. — Просто этим пора заняться.
Ожидание встречи
ГОРОДСКОЙ ЭТЮД № 7
Иногда с ячеистого потолка шумно обваливается кусок лепнины. После сильных дождей такое случается пару раз в день. Вода просачивается сквозь то, что осталось от крыши вокзала. Казалось бы, не должно сохраниться ни единого завитка, ни одной золоченой розетки, но строители не поскупились на украшения даже там, где их не видно.
Иногда такое случается без видимых причин. Вот и сегодня утром я резко проснулся от эха далекого падения. Обычно я в таких случаях встаю и проверяю, какой кусок добавился к куче обломков на полу зала ожидания. Сам не знаю почему, но я так радуюсь, обнаружив свежий скол, будто, наконец, понимаю, как тут все устроено.
Однако сегодня я не в настроении. Забираюсь поглубже в спальник и смотрю, как в высоких окнах разгорается утренний свет. Голуби, оставившие корку помета на стекле, воркуют с насеста высоко наверху.
Я здесь уже несколько месяцев, но мне до сих пор не верится: неужели все до единого покинули город в поисках лучших мест? Когда–то он был громадным. Я целыми днями хожу по старым улицам, с опаской перебираюсь через ржавые мостки, перепрыгиваю через провалившиеся тоннели канализации. Ничто здесь не предусматривало связи с природой. Чисто человеческий мир, только опустевший.
Многое здесь обрушилось, оставив гребни обломков высотой двадцать–тридцать футов. Их понемногу затягивает лес. Выше по реке есть маленький современный город, но в нем своя экология, и я туда животных не заношу.
Сейчас я живу среди сорняков: остролистого бурьяна, быстрорастущих пород деревьев, а также грязелюбивых карпов и голубей. Я охочусь среди стад низкорослых оленей, выщипывающих траву между упавшими сучьями рожковых деревьев и серебристых кленов. Иногда участок пересекает задиристая стая койотопсов. Гибрид между койотами и домашними собаками неромантичен, нефотогеничен и неопрятен. Ни один путник не замрет, любуясь их дикой красотой. По ночам, слыша их вопли, я накрываю голову подушкой.
За окнами орет ворона — пора вставать. Все животные меня видят, но замечает, кажется, только эта ворона. Она питает ко мне примитивную привязанность. Наш союз держится на мелкой дичи, которую я вспугиваю, охотясь. Иногда я ловлю неподвижный взгляд вороны: склонив голову набок, она смотрит невыразительными глазами, обведенными желтой каймой. Я стараюсь не приписывать ей человеческих эмоций, но мне это не удается. Возможно, я не гожусь для своей теперешней работы.
По крайней мере, я не стал давать ей имени. Дать имя — самый простой способ притвориться, что животное принадлежит нам больше, чем на самом деле. Я предполагаю, что ворона питает ко мне почтение, но не понимает этого. Сейчас мы ведем очень похожий образ жизни, потому и ладим. Птица более или менее способна предсказать, что я буду делать дальше, а это — фундамент пристойных взаимоотношений.
Здесь не «естественная среда». Если раньше этот термин что–то и значил, то теперь утратил смысл. Страшилка о природе, объединившейся и восставшей против человека, — детские сказки. У природы нет побуждений, нет желаний, нет единой цели.
Кроме той, которую мы для нее установили. Я наконец скатываю спальник, умываюсь в тазике, который всегда наполняю перед сном, и выхожу наружу. Сегодня пасмурно и холодно, изо рта идет пар. Мне нравится всем телом ощущать погоду, почти не иметь против нее обороны. Мне приходится реагировать на нее, как всему живому. Я слушаю ветер, принюхиваюсь — какие запахи он принес сегодня. Я здесь. Меня видно. Меня можно обходить стороной. Мне можно противостоять, меня можно убить. Я начеку.
Я замечаю кое–что на земле и встаю на колени, чтобы лучше рассмотреть.
