Зоквитль сидела без движения все время, пока Дак Кьен рассказывала про корабль. На застывшем лице жили только глаза. Дак Кьен закончила, оглянулась и встретила горящий взгляд этих глаз, смотревших — в нарушение протокола — ей в глаза.

— Вы как все. Не одобряете, — сказала Зоквитль.

Дак Кьен на минуту задумалась, но так и не догадалась, о чем она.

— Не понимаю.

Зоквитль поджала губы.

— Там, откуда я прибыла, считается честью вынашивать Разум во славу Мексиканского доминиона.

— Но ты не там, а здесь, — сказала Дак Кьен.

Здесь, у них, это считалось жертвой — необходимой, хорошо оплачивавшейся, но все же отчаянной жертвой. Потому что ради чего женщина может перетерпеть беременность и родить нечеловеческого ребенка? Конечно же, из отчаяния или из жадности.

— Ты тоже.

Она сказала это таким тоном, будто обвиняла Дак Кьен. На одно долгое, мучительное мгновение Дак Кьен показалось, что та говорит о ней — но откуда она могла узнать про Хан и про отношения с семьей? А потом Дак Кьен поняла, что Зоквитль имеет в виду станцию.

— Я люблю быть в космосе, — наконец ответила она, и ответила чистую правду. — Здесь я сама по себе, далеко от всех.

И здесь у нее не бумажная работа, не тоскливая, выматывающая рутина ежедневных будней. Здесь не нужно отлавливать нарушителей закона или следить за тем, как где–нибудь на удаленных планетах выполняются указы Поднебесной. Здесь все то, ради чего она столько училась, здесь можно использовать знания, чтобы создавать новое. Каждая мелочь приносила острое чувство удовлетворения, позволяя наглядно увидеть, как история, проходя через Мастеров, становится будущим.

Наконец Зоквитль сказала, больше не глядя на корабль:

— Хуайян — трудный город для иностранки. Язык еще куда ни шло, но без денег, без покровителя… — Она говорила быстро, горько. — Я делаю нужное дело. — Рука невольно скользнула к животу. — Я дам ему жизнь. Как можно не ценить это?

Она говорила о Разуме так, будто это был человек. Дак Кьен содрогнулась.

— Он… — Она помолчала, подбирая слова. — У него нет отца. Мать… Не знаю, возможно, ты его мать, но он мало чем будет похож на тебя. Он не станет твоим ребенком. Не зажжет для тебя свечи на алтаре и не назовет тебя по имени.

— Но он будет жить, — сказала Зоквитль, тихо и твердо. — Несколько сотен лет.

Корабли Мексиканского доминиона жили дольше других, хотя не раз случалось так, что их Разум постепенно сходил с ума в одиноких глубинах Дальнего Космоса. Этот же, с отличным закреплением, идеально сбалансированный… Зоквитль права: этот будет жить долго, намного дольше, чем они обе, и ничего плохого с ним не случится. Жить? Он все–таки не человек, а машина. Сложнейший разумный механизм, соединение интеллекта, металла, плоти и еще только Небо знает чего. Рожденный, как ребенок, но…

— Похоже, я ничего в этом не понимаю.

Медленно Зоквитль поднялась. Дак Кьен слышала ее одышку, чуяла кислый, резкий запах пота.

— Спасибо, старшая сестра.

И она ушла, но ее слова остались.

Дак Кьен погрузилась в работу — так же, как раньше, когда готовилась к государственному экзамену. Когда она возвращалась домой, Хан демонстративно не обращала на нее внимания и говорила лишь то, что требовалось, чтобы соблюсти приличия. Сама она занялась каллиграфией, хотела, соединив хуайянские иероглифы с вьетнамскими, создать одновременно картину и стих. В этом не было ничего необычного. Дак Кьен предлагалось оценить ее талант, но только ей. Никто никогда не приглашал Хан в банкетный зал, где по вечерам со бирались семьи инженеров. Хан предпочитала оставаться одна и не ловить на себе насмешливые или жалостливые взгляды.

Дак Кьен тяжело переживала размолвку. Поначалу она пыталась болтать, как ни в чем не бывало. Хан поднимала на нее сонный взгляд и говорила:

— Ты знаешь, что делаешь, сестренка. Продолжай в том же духе.

В конце концов Дак Кьен прекратила эти попытки, и наступило молчание. Хотя оно оказалось все–таки легче. Дак Кьен оставалась один на один с мыслями о корабле, никто ей не мешал и никто не заставлял чувствовать себя виноватой.

Группа Миахуа и группа Фенга занимались внедрением изменений и монтажом проводки. За иллюминатором подрагивал гигантский скелет, который вот–вот должен был стать точной копией корабля, поворачивавшегося у нее на столе в стеклянном кубе — роботы сменяли друг друга каждые два часа, аккуратно соединяя секции.

Они монтировали последнюю, когда в кабинет с озабоченным видом вошли Миахуа и Мастер Рождений.

Сердце у Дак Кьен екнуло.

— Только не говорите, — сказала она, — что Зоквитль рожает.

— У нее отошли воды, — сказал Мастер Рождений, обойдясь без вступлений. И плюнул на пол, чтобы отогнать злых духов, которые в такой час всегда роятся вокруг матери. — У вас в лучшем случае два часа.

— Миахуа?

Дак Кьен смотрела не на Миахуа, не на Мастера, а на корабль за стеклом иллюминатора, который накрыл их своей тенью.

Ей Мастер Воды и Ветра ответила не сразу — как всегда, если она пыталась сообразить, с какой проблемы начать.

— Через два часа сборка будет закончена.

— Но?

— Но есть проблема. Там пересеклись металл и дерево. Ци не пойдет.

Ци, дыхание Вселенной — дыхание дракона, который живет в сердце каждой планеты и каждой звезды. Обязанность Миахуа как Мастера Воды и Ветра состояла в том, чтобы доложить Дак Кьен о проблеме, а ее, Дак Кьен, обязанность как Мастера Гармонии — в том, чтобы эту проблему решить. Миахуа лишь сообщает о том, что видит, и только одна Дак Кьен может отправить роботов, чтобы исправить ошибку.

— Ясно, — сказала Дак Кьен. — Подготовьте для нее шаттл. Пусть ждет наготове поближе к стыковочному шлюзу.

— Ваша милость, — начал было Мастер Рождений, но Дак Кьен перебила.

— Я уже сказала. Корабль будет готов.

Взгляд